Мемуары - Станислав Понятовский

Соглашаясь со мной, кузина повторила, что ничего не может поделать со своим предчувствием, и что её антипатия — непреодолима. Я испугался за её разум, не будучи в силах поверить в подлинность столь вещего чувства. И всё же, оно оправдалось, как я увидел впоследствии.

Князь Адам с молодой женой провели несколько дней в Шерешове, у графа Флемминга, шутливый нрав которого стал причиной нескольких комичных сценок, после чего обе пары отправились по приглашению князя Радзивилла в Бялу. Там предполагалось сосватать мне старшую дочь князя, но меня предупредили заранее, и я нашёл предлог туда не поехать.

VI

Всю эту зиму мы провели в Волчине; князь воевода Руси заболел там. Весной 1761 года я вернулся в Пулавы вместе с ним.

В Волчине, на свадьбе моего кузена, присутствовал, среди прочих, мой шурин Браницкий. Там было заключено соглашение между ним и моими дядьями, прервавшее на год их взаимное недоверие друг к другу, восходившее ещё к обмену колкостями между Браницким и князем воеводой, имевшему место в их юности, а также к различным насмешливым замечаниям вице-канцлера, который слишком часто высказывал их прямо в лицо, полагая, что таким образом он сделает людей лучше, и не замечая, подчас, благодаря своему громкому голосу, что его имеют возможность слышать не только те, к кому он непосредственно обращается.

К тому же Потоцкие стремились польстить Браницкому с тех пор, как он занял генеральский пост, и он, естественно, предпочитал их Чарторыйским, которых постоянно ощущал чем-то вроде менторов.

А после примирения случилось так, что женитьба сына Брюля на одной из Потоцких, а также несколько отказов, полученных им при дворе, так расстроили Браницкого, что он неожиданно активно способствовал тому, чтобы меня избрали депутатом от Вельска на внеочередной сейм, созванный королём в апреле 1761 года.

Сейм был созван исключительно для того, чтобы обсудить, как быть с денежным обращением. Сложности с ним возникли из-за злоупотреблений королём Пруссии захваченным им в Саксонии чеканом с изображением Августа III: пользуясь правом эмиссии, как глава прусского герцогства, он приказал начеканить таких же монет, какие ходили в Польше, только стоимость каждой была снижена до такой степени, что в обращении стали попадаться монеты, не содержавшие и трети того количества серебра, которое было на них обозначено.

Король Пруссии выбросил на польский рынок около 200 миллионов таких монет, обменяв на них, с помощью преданных ему евреев, чуть ли не всю серебряную монету, выпущенную ранее. Таким образом, большую часть семилетней войны поляков обманывали изображением Августа III и приманивали двойной оплатой — ибо король Пруссии платил как бы вдвое за то, что вывозил из Польши: за зерно, лошадей, ткани, сукно и множество всего такого, чего война и разорение собственных прусских мануфактур лишило Пруссию.

Необходимо было найти действенное лекарство от колоссальных потерь, нанесённых Польше этими прусскими спекуляциями, и экстраординарный сейм, созванный для этой цели, призван был такое средство отыскать.

Руководители нашей партии полагали, однако, что в случае, если будет учреждена новая монета, недавно назначенный главный казначей Вессель, преданный Мнишеку, покроет финансовые спекуляции Брюля. Было известно также, что двор задумал придать этому сейму характер совместного, чтобы принять там и другие решения, посягавшие, как считалось, на свободу Польши. Желая противодействовать этому, мои дядья, объединившись с Браницким, решили воспрепятствовать проведению сейма. Нужен был предлог, и его нашли: в старинных законах было сказано, что созыв внеочередного сейма должен быть подтверждён сенатским комитетом.

Двор совершил промах, пренебрегши этой статьёй или забыв о ней. Мы внесли на её основании конституционный протест — и воспрепятствовали выборам маршала сейма.

Некто Карский обвинил князя Любомирского и меня в том, что мы — дурные граждане, поскольку принимаем участие в этой оппозиции.

Я немедля ответил ему, весьма кратко:

— «Хочу поблагодарить пана депутата Розана Карского за то, что он был так любезен признать и засвидетельствовать здесь, что мои предки оставили по себе добрую память, заботясь о тщательном проведении сеймов и, посредством этого, о всеобщем благоденствии. Тем больнее коллега ранит меня, не желая принять во внимание моё стремление следовать упомянутым примерам и вменяя мне в вину пагубное намерение прервать сейм. Я не прерываю сейм, поскольку сейма нет. Более сорока статей, только что здесь оглашённых, доказывают это. Я не стану повторять их, равно, как и всё, что я по этому поводу уже говорил, надеясь, что внимание собравшихся было более благосклонно ко мне, чем внимание пана Розана. Полагаю, я достаточно обосновал законность моей оппозиции происходящему.

— Мне известно, что слишком скрупулёзное толкование форм и статей закона должно уступать иногда необходимости решать неотложные для общества дела. Но мне известно также, — и я часто вспоминаю соответствующие примеры, — что слишком свободное обращение с законом, вместо того, чтобы ускорить приход общественного блага, придаёт ему устрашающий вид.

— В соответствии с этим, я энергично настаиваю на том, что меня вынудила произнести, содрогаясь, забота не о личных обстоятельствах, а о бедах общества. Я вижу, как среди нас распространяется угрожающее свободе правило считать, что выступить против искажения законов — значит оскорбить трон. Я спрашиваю вас, братья и коллеги, вас, взволнованных былым духом патриотизма, можно ли назвать свободной нацию, которой не разрешается более заявлять о том, что те, кто правит ею, способны ошибаться?..

— Я вижу по вашим глазам, что превознося, как и я, эту свободу среди которой Небо разрешает нам рождаться, вы станете защищать её ценою своей жизни, и что, зная, как и я, справедливую доброту короля и его приверженность общественному благу, вы полагаете, что он желает видеть перед собой лишь таких депутатов, которым ни боязнь, ни лесть не помешают твёрдо провозгласить истину — король более всего на свете любит её слышать, и знать, чтобы править нами согласно законов и добродетельных порывов его благородного сердца.

— И я жду, поэтому, если и не хвалы, то хотя бы аплодисментов каждого добропорядочного гражданина, ибо я провозглашаю те чувства, которые так украшают вас самих».

Я не считаю ни шедевром красноречия, ни свидетельством высокого ума то, что вы сейчас прочли, но в те времена все так отвыкли говорить по вдохновению, что на сарказмы отвечали, обычно, лишь на следующий день, да ещё и читали по специально заготовленным заметкам.

Поэтому моё выступление рассматривали как нечто исключительное, необычное; графиня Брюль сделала мне по поводу него комплимент,