Мемуары - Станислав Понятовский

Я вручил ей письмо в Мощицкой, старостате, расположенном в версте от Садовой Вишни, где проходили выборы в сеймик воеводства Руси. Дама специально расположилась там, чтобы влиять на выборы — этот род интриг был её стихией. Раскинувшись в глубине алькова, она допускала к беседе с собой, последовательно, различных кандидатов, заверяя их в большей или меньшей степени своей поддержки — хотя реально она могла обещать всего лишь не препятствовать им...

Вместе с князем Адамом и четырьмя другими кандидатами я был избран депутатом от воеводства Руси. Затем мы всей семьёй отправились в Ланкут — в этом прекрасном имении князя Любомирского я нашёл его и его супругу, вернувшихся из путешествия в Спа и Париж. Только моя кузина была теперь совсем другой женщиной, чем та, какую я знал раньше.

V

Во время путешествия она вкусила свободы, ранее ей неведомой. Это новое, восхитительное ощущение, несравнимое с состоянием едва ли не рабства, в каком она существовала до тех пор, так изменило весь стиль её жизни, что сделало её для меня едва узнаваемой. Состояние перманентной готовности к защите против всякого принуждения, которому она могла бы подвергнуться, вызывало мучительные признаки неловкости в случаях малейшего расхождения во мнениях с кем бы то ни было. И если до её отъезда наши мнения всегда совпадали, то после возвращения она не только высказывала довольно часто точку зрения, отличную от моей, но делала это, судя по всему, весьма охотно.

Изменились и все её пристрастия. Раньше она предпочитала англичан, серьёзные книги и занятия — теперь стала привержена ко всему французскому, интересовалась модами и готова была с признательностью принимать всякого, кто говорил ей комплименты. С изумлением увидел я, что множество людей, о которых она раньше отзывалась с презрением и которые не были созданы для того даже, чтобы только приблизиться к ней, не говоря уж о том, чтобы ей понравиться — я увидел, повторяю, что люди эти были способны достичь у неё успеха тем, что льстили ей безбожно и развлекали её болтовнёй, когда-то ей так не нравившейся.

И я познал ревность, так сильно меня терзавшую, что я бывал, кажется, несправедлив к кузине. Несколько раз я ловил себя на том, что буквально трепещу от ярости. Единственный из влюблённых в неё мужчин, которого я переносил (кроме Ржевуского), был англичанин, секретарь посольства и близкий друг милорда Стромонта, посла Англии при дворе Августа III. Англичанин был достойный человек, с прекрасным характером; он занимался с княгиней английским языком, но не имел у неё успеха, как любовник.

Мелкие ссоры между мной и кузиной продолжались ещё лет десять, перемежаясь самыми нежными и искренними взаимными ласками; она ни разу не согласилась увенчать их, хотя иногда мы бывали близки к этому.

Года три или четыре после возвращения из этого первого путешествия она колебалась между «да» и «нет» по отношению к Ржевускому. Несколько раз она говорила мне, что устала от его домогательств, а однажды попросила даже посоветовать ей, как ответить на его весьма настойчивое письмо. Я составил для неё ответ, заключавший, согласно с её же словами, категорический отказ, но она нашла мои формулировки слишком сильными и написала письмо сама. Что касается Ржевуского, я считал своим долгом быть лояльным по отношению к приятелю, и мне трудно было переносить, когда кузина принималась кокетничать с другими.

Среди возникавших между нами недоразумений и следовавших за ними примирений, я всегда сохранял репутацию ближайшего друга кузины и, в этом качестве, считал себя вправе говорить с ней более откровенно, чем кто-либо, в частности, по одному поводу, вызывавшему моё изумление.

Дело в том, что её отец настаивал, чтобы женитьба его сына, князя Адама, на дочери графа Флемминга, о котором упоминалось уже, состоялась, наконец. Переговоры об этом браке велись давно, и всё было согласовано. Флемминг страстно его желал, но сам князь Адам был, похоже, более, чем когда-либо далёк от мысли о женитьбе — после того, как он вернулся из России влюблённым в графиню Брюс и, главным образом, после того, как ветряная оспа обезобразила лицо малышки Флемминг настолько, что исправить положение было едва ли возможно.

Дядя хотел было использовать меня — для того, чтобы склонить сына исполнить его желание. Я сказал ему, что едва ли гожусь для такого поручения, ибо лично мне кажется жестоким и несправедливым принуждать к чему-либо сердце князя Адама. К тому же я обращал уже внимание кузена на то, что ему не следует брать пример с меня, ибо мой случай совершенно иной, а он ведь был, так сказать, ангажирован ещё до отъезда в Россию. И поскольку все эти разговоры были впустую, мне никак не хотелось бы упрекать себя в том, что я лишний раз вызвал сожаление кузена по поводу союза, который он рассматривал как своё несчастье.

Тогда его отец сам взялся за дело. Осуществляя свою волю, он всегда бывал исключительно настойчив — и сын не посмел ему противоречить. Свадьба была назначена на 19 ноября 1760 года.

И как только сейм был прерван неким Лежинским, — после трёх дней заседаний и под предлогом ещё более пустым, чем был прерван сейм 1758 года, — мы все отправились в Волчин. Там я обратил внимание на то, что по мере приближения свадьбы моя кузина становилась всё более грустной, её беседы с братом стали сопровождаться слезами... Было похоже, что слёзы эти связаны с нежелательностью такого супружества для её брата, но, как оказалось, корни были глубже.

Во время бракосочетания в костёле кузина публично разразилась рыданиями, обнимая своего брата так, словно она теряла его навек и сцена эта слишком бросалась в глаза, чтобы не дать повода для самых двусмысленных толков.

Они были, конечно, безосновательны, но чем твёрже я был уверен в этом, тем настойчивее просил кузину пояснить мне мотивы столь несоответствующего ситуации её поведения. Она ответила, что охвачена предчувствием: молодая особа, становящаяся её невесткой, составит несчастье всей её жизни. Это-то предчувствие и послужило причиной охватившего кузину предубеждения, с которым она ничего не могла поделать.

Я попытался обратить её внимание на то, что особа эта, в сущности ещё, ребёнок, бесконечно отстаёт от неё в прелестях и талантах (у бедняжки их попросту не было), и никоим образом не может, поэтому, дать повода для ревности — ей, всё ещё пользующейся всеобщим уважением, благосклонностью, можно сказать даже восхищением. Но что всё это почитание, в том числе её близкими, может быть поколеблено