Мемуары - Станислав Понятовский

Курляндией лишь по согласованию со всеми тремя частями Польской республики, объединяемыми сеймом, а не на основании решения одного лишь сенатского комитета. К тому же, ухудшившееся здоровье императрицы Елизаветы позволяло предположить, что Бирон получит всё же вскоре свободу — и станет тогда опасным соперником королевскому сыну, которому готовились передать герцогство.

Доводы эти не были приняты во внимание. Значительное большинство сената проголосовало за то, чего желал король. 1-го января 1759 года принц Карл был официально, и с большой помпой, объявлен герцогом Курляндским.

III

Через несколько месяцев после того, как я покинул Россию, умерла дочь великой княгини, родившаяся за год перед тем — и матери, согласно обряду русской церкви, пришлось поцеловать ручку своего мёртвого ребёнка перед тем, как он был предан земле.

К этому печальному сообщению, ибо я разделил материнское горе, присоединилось ещё одно, другого рода. Господин Монтей, новый посол Франции в Польше, сменивший графа Брольо, привёз мне письмо от мадам Жоффрен, в котором она, основываясь на ложных данных, выговаривала мне за фатовство и бахвальство, якобы проявленные мною в России, как и повсюду в других местах... Я ответил ей так прочувствовано, как только был способен, что вызвало её письмо от 4 марта 1759 года, которое я сохранил, хотя сжёг предыдущее — с досады и из предосторожности. Впрочем, раздражённый тон сменился уже вскоре тональностью, обычной для нашей корреспонденции.

Великая княгиня продолжала писать мне, и я отвечал ей на имя Ивана Ивановича Шувалова; он сам предложил свои услуги, что было, конечно же, известно императрице Елизавете, рассчитывавшей, таким образом, знать содержание нашей переписки.

Два с половиной года моя привязанность хранила меня чистым от любого пятнышка. Словно иностранец, относился я ко всему, что представляло обычный предмет развлечений молодых людей моего возраста. Когда приличия требовали, всё же, чтобы я принял участие в их увеселениях, они заявляли мне:

— Да ты не от мира сего...

Я проводил свои дни, исполняя всё, что был обязан исполнить — перед королём, перед своей семьёй, своей кузиной и, прежде всего, перед моими родителями.

Отцу нравилось беседовать со мной об объекте всех моих устремлений. Мать же несколько раз пыталась протестовать — с позиций строгой религиозности. Она имела надо мной такую власть, так нежно любила меня и так глубоко огорчалась, полагая, что я сбиваюсь с пути, что всё это, вместе взятое, довело меня однажды до крайности.

Я отправился к тому самому отцу Сливицкому, о котором упоминал уже в первой части этих мемуаров — он оставался моим исповедником до конца дней своих. Я поклялся ему отрешиться от того, чего желал больше всего на свете, если только одно событие — единственное, могущее узаконить мои устремления, — не позволит мне удовлетворить их. Переломив себя, я известил об этом поступке великую княгиню, изложив ей подробно его мотивы, но ни словом не касаясь любви — самой верной и нежной.

Моя страсть, моё чистосердечие и моё сыновье почтение, объединившись, внушили мне иллюзию того, что любовь эта может продолжиться. Да и великая княгиня не оскорбилась, видимо, ибо выразила готовность примириться с моей позицией.

Когда я сообщил матери об этой победе, одержанной мною над самим собой, она с особой нежностью обняла меня и перестала с той поры пытаться увести меня с пути, который, как она считала, вёл только к погибели.

Она часто говорила, что хотела бы видеть меня женатым на панне Оссолинской, дочери воеводы Волыни, самой красивой тогда девушке Польши. Матушка, конечно же, не хочет, неизменно отвечал на это я, чтобы её сын сделал несчастной свою будущую супругу — а она несомненно станет таковой, выйдя замуж за человека, воспринимающего её как вечное препятствие тому, что одно лишь способно удовлетворить его сердце и его честолюбие. Когда же мать девушки, в выражениях самых недвусмысленных, едва ли не предложила мне свою дочь, я ответил ей приблизительно то же самое, добавив лишь: я слишком хорошо себя знаю, и уверен, что не могу сделать счастливой ни одну жену, кто бы она ни была, и чем большими достоинствами и большей красотой она будет обладать, тем яростнее стану я упрекать себя в этом.

Проведя всю жизнь в заботах о воспитании детей и в уходе за своей матерью, моя матушка ощущала со времени смерти бабушки пустоту, тем более для неё невыносимую, что, поставив нас всех давно на ноги, она осталась, в сущности, безо всякого дела. В соединении с обрядами, исполнять которые истово матушку побуждала её набожность, пустота эта вызвала в ней такое отвращение к жизни в Варшаве, что она решилась перебраться в деревню.

Это своё намерение матушка исполнила, навсегда покинув город летом 1759 года, после того, как она, если можно так выразиться, подготовила своему отшельничеству почву, неоднократно отказываясь провести вечер в обществе своих детей — по её словам, она не хотела лишать нас развлечений большого света. И это — невзирая на мои неоднократные и делаемые вовсе не из-за одной только сыновней почтительности заверения в том, что я предпочитаю её общество любой компании, и что такие же чувства питают к ней мои братья и сёстры, особенно же, сестра, живущая в Кракове. Эта моя сестра и я были, правда, её любимыми детьми, и со времени моего возвращения из России матушка не принуждала себя более к тому, чтобы не выказывать открыто своего предпочтения, тщательно скрываемого ею раньше.

Итак, родители отправились жить в Малорысь, имение, недавно приобретённое отцом в воеводстве Руси. Я проводил их до первого ночлега в Магнушево, где и расстался с матушкой с чувством тоски, предсказывавшем мне, что мы не увидимся более. Возвращался я верхом, и ехал всю ночь, желая помешать очередному приступу меланхолии.

Отъезд родителей сопровождался двойным количеством ласки, расточавшейся мне дядей, князем воеводой Руси; не удивительно, что я всё своё время проводил почти исключительно вблизи него, в его доме и доме его дочери. Я выезжал куда-нибудь только когда мог быть им чем-нибудь полезен. Когда они отправились в деревню, и последовал туда за ними, и если у них появлялись дела в городе, они обычно поручали их мне. Дорога от Варшавы до Пулав стала постоянной моей прогулкой; в том году я проделал этот путь четыре или пять раз.

Моя семья продолжала находиться в опале при дворе. Тем не менее, поскольку я пользовался там репутацией человека действия, граф Брюль, в силу самого его образа жизни, его неуёмного политического кокетства и