Мемуары - Станислав Понятовский

Потрясающая глупость!.. До сих пор не могу себе простить!.. Ведь не было решительно никаких доказательств того, что у пани Мнишек имелись по отношению ко мне какие-то особые намерения; в то время она была в связи с графом Эйнсиделем. Просто-напросто, желая быть любезной, она проявила такую эмоциональность, что, не зная её хорошенько, легко было ошибиться. Такой же, в сущности, бывала она и с женщинами, и вообще вносила заметную горячность во все свои привязанности — в танцы, развлечения, музыку, литературу, изящные искусства... Она всё схватывала налёту и во всём была талантлива. А если она хотела завоевать кого-либо, то чуть ли не в течение суток умудрялась узнать его подноготную и проявляла величайшее участие ко всему, что интересовало её избранника. Правда, увлечения её редко бывали продолжительными, какими бы страстными они ни казались.

Моё откровенное признание, столь невыгодно её высвечивавшее, не понравилось пани Мнишек; задетая за живое, она хранила злопамятство вплоть до отдалённой эпохи, о которой будет рассказано в своё время.

Так как избежать связи с женщиной гораздо легче, чем дать ей созреть, в моём распоряжении всегда была добрая сотня способов увернуться от близости, которая, как мне казалось, мне угрожала, не шокируя при этом даму. Но в те времена я руководствовался ещё принципами ригоризма. К тому же я боялся ловушек, способных дискредитировать меня как раз в том, в чём я стремился избежать даже тени вины. И хотя с разных сторон мне делались авансы, подчас, и более серьёзные, я отказывался от них с истинно рыцарским стоицизмом, достойным того, чтобы быть описанным в самом лучшем романе.

Тем временем я ежедневно встречался с кузиной, и ежедневно она заводила речь о великой княгине — с интересом, не только не иссякавшим, но, похоже, непрерывно возраставшим. И чем более убеждался я в том, что говорю с наперсницей, тем более беседа с ней, часто и подолгу, становилась для меня потребностью.

К тому же, Ржевуский, мой близкий друг в те времена, страдавший от нерешительности и разборчивости дамы своего сердца не менее, чем от смены настроений князя воеводы Руси, использовал меня для того, чтобы связываться на разные лады с кузиной; я служил ему в этом самым усердным образом, уверенный в том, что помогаю одновременно и другу, и любовнику.

А та, кого я считал лишь наперсницей, в свою очередь, нуждалась в ком-то, кому она могла бы излить душу, терзаемую и её отцом, и её матерью, ревновавшим её по весьма разным причинам. Отец был влюблён в неё. Мать, старая кокетка, не могла простить ей того, что кузина стала женой человека, которого любила она сама.

Повсюду и всегда кузина выказывала мне нежнейшую ласку, как самому дорогому ей родственнику и другу. И, поскольку она не вкладывала в эти ласки ничего, кроме дружбы, она не делала из них тайны. Её репутация, безукоризненная пока, её положение, равно как и её красота, её ум и прочие достоинства, свободные в двадцать два года от примеси слабостей и ошибок разного рода, её исключительно пикантный облик — всё давало ей преимущество, можно сказать, универсальное и перед мужчинами, и перед женщинами; я не встречал ничего подобного ни в одной стране. Её одобрение означало подлинное достоинство, её совет — мнение оракула, которое никто не оспаривал. Разница в возрасте, в характере, в принадлежности к той или иной партии, не имели значения для того культа, каким была она окружена.

И такая женщина предпочитала меня всем остальным — поставьте себя на моё место и судите сами... Сама Добродетель ободряла меня и полагая, что я беседую с ангелом, более того, с моим ангелом-хранителем, я, не ведая того, так в неё влюбился, что за всю свою жизнь, скорее всего, не испытал чувства более живого. И поскольку не было почти ни одного письма к великой княгине, где я не рассказывал бы о кузине и о том интересе, какой она проявляла к нам, великая княгиня сама сочла нужным написать кузине очень дружеское письмо.

II

Так провёл я около трёх лет, всё время ожидая и жаждая какого-либо обстоятельства, которое способствовало бы моему возвращению в Россию, и умеряя скорбь по поводу моего там отсутствия нежностью дружбы, поразительно своеобразной.

Сейм 1758 года, созыву которого не сочувствовал ни двор, ни вообще кто-либо, был прерван депутатом от Волыни — Подгорским, креатурой Потоцкого, воеводы Киевщины. Я не был депутатом этого сейма.

Три наших христианских соседа вообще не были заинтересованы в успехе какого-либо сейма, а у короля, пока длилась семилетняя война, было больше оснований, чем когда-либо, не раздражать дворы Вены и Петербурга. Лишь с их помощью мог он надеяться вновь обрести Саксонию; Брюль же боялся напряжённой работы и не чувствовал себя в состоянии провести польский сейм, а одно упоминание о сейме совместном приводило графа в содрогание.

Я не был формально отозван из своей миссии в Петербург. Я вполне мог бы быть вновь туда послан, если бы различные инциденты не сделали понемногу тамошние обстоятельства неблагоприятными для меня и, если бы, с другой стороны, различные местные инциденты не сделали моё положение при дворе Августа III более плачевным, чем когда-либо.

Первый такой инцидент был связан с герцогством Курляндским. Бирон и его семья продолжали находиться в заключении в России, длившемся уже десять лет, в результате чего в Курляндии возникли огромные неудобства; к тому же были задеты и сюзеренные права Польши. Ответы России на многочисленные запросы с нашей стороны неизменно были уклончивыми, и Август III решил, что настал момент, когда эти отказы ответить положительно могут быть истолкованы в пользу Карла, его любимого сына.

Получив от императрицы Елизаветы очередное, весьма солидно звучавшее заверение в том, что государственные интересы никогда не позволят России освободить герцога Бирона и его семью, король счёл себя вправе, после роспуска сейма 1758 года, поставить перед сенатом Польши вопрос: не пора ли рассматривать место правителя Курляндии, как вакантное?

Мой отец и оба мои дяди были того мнения, что несправедливость по отношению к Бирону была слишком явной и что честь Польши не позволяла допустить, чтобы Россия присвоила себе право лишать подвластное Польше герцогство не только Бирона, обвинявшегося в недостойном исполнении обязанностей регента Российской империи, но, быть может, и его преемников. Они считали также, что статус Августа III обязывал его распоряжаться