Мемуары - Станислав Понятовский

Однажды после обеда, когда мы, несколько поляков, и кое-кто из русских, находились у Ивана Шувалова, никто иной, как я, предложил, на беду, развлечься игрой под названием «секретарь». Согласно её правилам, каждый, получив, по воле случая, карточку, на которой стояло имя того или иного участника игры, должен был, изменив почерк, написать внизу всё, что он считал нужным, в адрес обозначенного на карточке лица.

При чтении вслух результатов первого круга, начали с карты, на которой значилось имя хозяина дома; под ним обнаружили следующие слова: «Каждый, кто хорошо его знает, вынужден будет признать, что он не заслуживает дружбы порядочного человека».

Шувалов пришёл в ярость и стал исторгать угрозы по адресу предполагаемого автора этого оскорбления, и, по бросаемым им взглядам, я сразу понял, что подозревает он Ржевуского. Тогда я заметил ему:

— Я не скажу вам, кто написал эти слова, хоть и знаю это, но беру на себя смелость заверить вас, что никто из поляков не сделал этого.

После воцарившейся тишины, мы стали свидетелями того, как Шувалов и Иван Чернышёв стали объясняться друг с другом. Впоследствии мы узнали, что Чернышёв, признавший себя автором этих слов, сделал это потому, что Шувалов не добился для него милости императрицы, на которую Чернышёв рассчитывал, хотя Шувалов был обязан ему за содействие в интриге с одной дамой, возбуждавшей постоянную ревность Елизаветы. Шувалов побаивался Чернышёва и всячески старался свести на нет шум, вызванный этой авантюрой, Чернышёвым искусно поддерживаемый.

Ещё одним членом свиты принца Карла Саксонского был Браницкий[55], нынешний великий гетман. Тогда он был совсем ещё молод, но уже известен по двум кампаниям, проведённым им весьма успешно — волонтёром в рядах австрийской армии, в свите этого же самого принца Карла. С первого момента, как он прибыл в Петербург, Браницкий выразил такое горячее желание заслужить мою дружбу, и сделал это так своеобразно и таким деликатным образом, что мне пришла в голову мысль ещё раз убедиться в его дружбе в связи со странным приключением, о котором пришла пора рассказать.

IV

Поскольку оборот, который приняло дело Бестужева, а также многие другие обстоятельства, возникшие в то время при дворах Петербурга и Варшавы, ставили меня в положение всё более и более щекотливое, я стал подумывать о том, что мне стоит, пожалуй, уехать на некоторое время из России, как бы в отпуск, с тем, чтобы возвратиться при более подходящих обстоятельствах.

Это намерение сделало более частыми мои визиты в Ораниенбаум, где располагался тогда молодой двор; да и жил я, в связи с визитом принца Карла, в Петергофе, а оттуда мой путь сокращался на целых две трети.

Переодевания, и вообще всё, что было с поездками связано, стала для меня обыденными и удавались мне до поры, до времени, как нельзя лучше, таким образом, и рискованность такого рода предприятий постепенно ушла из поля моего зрения — настолько, что 6-го июля я отважился отправиться в Ораниенбаум, не согласовав предварительно свой визит с великой княгиней, как я это делал обычно.

Я нанял, как и всегда, маленькую крытую коляску, управляемую русским извозчиком, который меня не знал. На запятках находился тот же скороход, что сопровождал меня и ранее; мы оба были переодеты.

Добравшись ночью (впрочем, в России ночи — и не ночи вовсе) до ораниенбаумского леса, мы, к несчастью, повстречали великого князя и его свиту; все они были наполовину пьяны.

Извозчика спросили, кого он везёт. Тот ответил, что понятия не имеет. Скороход сказал, что едет портной.

Нас пропустили, но Елизавета Воронцова[56], фрейлина великой княгини и любовница великого князя, стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие великого князя в столь мрачное настроение, что после того, как я провёл с великой княгиней несколько часов, на меня, в нескольких шагах от отдалённого павильона, занимаемого ею под предлогом принимать ванны, неожиданно напали три всадника с саблями наголо. Схватив меня за воротник, они в таком виде доставили меня к великому князю.

Узнав меня, он приказал всадникам следовать за ним. Некоторое время все мы двигались по дороге, ведущей к морю. Я решил, что мне конец... Но на самом берегу мы свернули направо, к другому павильону.

Там великий князь начал с того, что в самых недвусмысленных выражениях спросил меня, спал ли я с его женой.

— Нет, — ответил я.

Он:

— Скажите мне лучше правду. Скажите — всё ещё можно будет уладить. Станете запираться — неважно проведёте время.

Я:

— Я не могу сказать вам, что делал то, чего я вовсе не делал...

После этого он удалился в соседнюю комнату, где, вероятно, советовался со своими приближёнными. Через некоторое время великий князь вернулся и сказал мне:

— Ну, ладно... Поскольку вы не желаете говорить, вы останетесь здесь впредь до новых распоряжений.

И он оставил меня, под охраной часового, в комнате, где не было никого, кроме меня и генерала Брокдорфа.

Мы хранили молчание в течение двух часов, по истечении которых вошёл граф Александр Шувалов, кузен фаворита.

То был великий инквизитор, начальник страшного государственного судилища, которое в России называют тайной канцелярией. Словно желая усилить ужас, внушаемый каждому одним обозначением его ремесла, природа одарила графа подёргиванием нервов лица, страшно искажавшим черты и без того уродливой его физиономии всякий раз, как он был чем-нибудь озабочен.

Его появление дало мне понять, что императрица была поставлена в известность. С нерешительным видом, Шувалов пробормотал, словно затрудняясь, несколько слов, позволивших мне скорее угадать, чем понять, что он спрашивает меня о том, что же всё-таки произошло.

Не вдаваясь в подробности, я сказал ему:

— Надеюсь, граф, вы и сами понимаете, что достоинство вашего двора, более, чем что-либо, требует, чтобы всё это кончилось, не возбуждая, по возможности, шума — и чтобы вы меня вызволили отсюда как можно скорее.

Он (всё ещё невнятно, ибо, для вящей приятности, он был ещё и заикой):

— Вы правы, и я этим займусь.

Шувалов вышел, и не прошло и часа, как он вернулся и сообщил, что экипаж для меня готов и я имею полную возможность возвратиться в Петергоф.

Экипаж представлял собой скверную маленькую карету, застеклённую со всех сторон и более всего напоминавшую фонарь. Сохраняя пародию на инкогнито, я в шесть часов утра, светлого, как день, тащился на двух лошадях по глубокому песку, бесконечно растягивавшему время этого переезда.