Мемуары - Станислав Понятовский

девушку, жених получал право проводить со своей наречённой долгие дневные часы в столь полном одиночестве, что оставалось только удивляться отсутствию последствий, тем более, что между днём обручения и свадьбой проходило немалое время, случалось — более года.

Накануне дня свадьбы, в дом будущего супруга с помпой доставлялось приданое девушки, его там выставляли, и весь город получал возможность разглядывать вещи, словно в лавке. Во время венчания, двое родственников-шаферов держали над головами брачующихся деревянные золочёные короны. После венчания, церемониймейстеры двора, с их жезлами, украшенными серебром и с орлом наверху, дирижировали несколькими соответствовавшими обряду танцами, предшествуя молодожёнам.

Небольшой балдахин, сооружённый на середине стола, за которым подавался свадебный ужин, обозначал место молодой. Супруг должен был взгромоздиться на стол и пересечь его, чтобы усесться рядом, а по пути — сорвать венок из цветов, подвешенный над головой его молодой жены. На свадьбе, где я присутствовал, супруг забыл исполнить эту часть обряда, венок остался не сорванным, и поговаривали, что то же самое случится и с тем цветком, который должен был быть сорван ночью — доказательства того, что это свершилось, предъявлялись государыне на ночной рубашке молодой, уложенной в специальный серебряный ящик.

Мне сказали, что обряд этот был установлен Петром Великий по образцу обычаев, существовавших в его время в Швеции. Теперь, говорят, церемония изменилась.

Немилость, выпавшая на долю Бестужева, так сильно потрясла меня, что несколько недель я был очень серьёзно болен. Помимо того, что я был многим обязан этому человеку, его падение рикошетом ударило и по великой княгине. Именно тогда я впервые подвергся атаке страшных головных болей и других недомоганий, терзавших меня впоследствии так регулярно — вплоть до дней, когда я всё это пишу.

Моим врачом был Бургав[51], племянник того Бургава[52], коего Голландия и наш век нарекли современным Гиппократом. Петербургский Бургав потерял слух и чтобы общаться с больными пользовался услугами переводчика, слова которого легко считывал с различных конфигураций его пальцев. Доктор всё мгновенно схватывал и сразу же отвечал голосом так точно и с таким умом, что, невзирая на его глухоту, беседовать с ним было приятно. Однажды Бургав нашёл у меня на столе трагедии Расина — и хотел отобрать у меня эту книгу заметив:

— Вокруг вас и так всё мрачно, следовало бы читать что-нибудь повеселее.

Хотя Лев Александрович Нарышкин и дал великой княгине повод лишить его с некоторых пор своего доверия, арест Бернарди вынудил её вновь воспользоваться услугами Нарышкина чтобы связываться со мной. Уже вскоре доступ к ней вновь стал для меня таким же лёгким, каким был всё последнее время, а наметившееся сближение между нею и императрицей позволяло нам надеяться, что Елизавета одобряет нашу связь. Надежда эта больше даже способствовала моему выздоровлению, чем лекарства Бургава.

И всё же поправлялся я так медленно, что после того, как я проехал несколько вёрст навстречу принцу Карлу Саксонскому, мой друг Ржевуский, сопровождавший принца, едва меня узнал. Впрочем, моцион и весна вскоре окончательно поставили меня на ноги.

Принц Карл, любимый сын Августа III, прибыл в Петербург, надеясь добиться согласия Елизаветы сделать его герцогом Курляндским, вместо Бирона, если тот останется в своей ссылке навсегда. Хотя моя семья и я считали подобный проект незаконным, но он и не был ещё официально объявлен и единственным, якобы, поводом путешествия принца было желание просто представиться императрице перед тем, как принять участие в военных действиях в рядах её армии — так что я счёл своим долгом выказать сыну своего патрона самое почтительное внимание.

Принц обладал элегантной внешностью, был ловок в разного рода телесных упражнениях, и несмотря на то, что воспитан он был, в общем, неважно, казался неким чудом рядом с великим князем, который уже вскоре понял всю невыгоду для него подобного сопоставления; недовольство его усиливалось ещё и тем, что принц был саксонцем и, следовательно, врагом короля Пруссии.

Все три месяца, что принц оставался в Петербурге, он делил время между часами, проводимыми при дворе, и домашними развлечениями. Особенно любил он фехтование. Много раз стоял он с рапирой в руке против знаменитого шевалье д’Еона, находившегося тогда в Петербурге в качестве атташе при французском посольстве и носившего драгунский мундир. Мне тоже довелось фехтовать с ним, точнее, с ней, хоть я и был далёк от того, чтобы заподозрить, к какому полу она в действительности принадлежала — говорили, тем не менее, что об этом была осведомлена Елизавета.

Одним из кавалеров свиты принца был молодой граф Эйнзидель, саксонец, соединявший изящество своей фигуры с самыми привлекательными моральными качествами. Резидент Саксонии в Петербурге по имени Прасс, считавший своим долгом относиться ко мне с ревностью, и бывший великим фатом, вначале настроил Эйнзиделя против меня, сообщив ему, что моя англомания мешает мне выполнять мою миссию. Вскоре, однако, граф разобрался в истинном положении дел, отдал мне должное, — в том числе, и в своих донесениях двору, — и мы очень подружились...

Нас поселили вместе во время поездки с принцем Карлом в Шлиссельбург, где мы хотели взглянуть на канал. Мы обратили внимание на беготню взад и вперёд одного из приставленных к принцу придворных лакеев, и спросили его, в чём дело, предварительно одарив его.

Лакей ответил наивно:

— Я страшно озабочен тем, что назначен вице-шпионом на всё время этой поездки, поскольку кондитер, наш главный шпион, внезапно заболел...

Этот маленький случай показался мне характерным для атмосферы русского двора того времени и его обычаев. Нет сомнения, что ни принц, ни кто-либо из нас не могли вызвать хоть сколько-нибудь серьёзную тревогу, особенно в этом месте и во время поездки, возглавлявшейся графом Иваном Чернышёвым[53]. К тому же, и группа наша включала вдвое больше русских разных рангов, чем иностранцев. Но Пётр I сказал, что надо шпионить — вот и шпионили, в великом и в малом...

Я неоднократно наблюдал в России тех времён, как люди действовали в соответствии с импульсами, оставленными им Петром — примерно так же, как во времена кардинала Ретца в Испании, в тысячах случаев, поступали не согласно здравому смыслу и обстоятельствам текущего дня, а потому лишь, что так поступали во времена Карла V.

Самым красивым из всех, кто сопровождал принца Карла, был несомненно граф Францишек Ржевуский, тогда — писарь короны, и Елизавета не осталась, казалось, безразличной к его привлекательности; лишь ревность Ивана Шувалова послужила препятствием к зарождавшейся склонности. Между Шуваловым[54] и Ржевуским происходили даже небольшие столкновения; одно из них