Мемуары - Станислав Понятовский

из них заплатили за это жизнью... Всё сделали, в сущности, русские солдаты: они твёрдо знали, что должны стрелять, пока хватит зарядов, и не спасаться бегством, и попросту выполняя свой долг они перебили столько пруссаков, что случай счёл себя обязанным отдать поле боя — им.

Апраксин же, отослав Петра Панина с донесением об этой победе в Петербург, остался, в отсутствие этого доблестного, умного и преданного генерала, в руках тех, кто стремился воспользоваться его беспомощностью — и заставил его поверить, что если он продолжит наступление, его армия погибла.

Говорили, что это генерал Ливен, якобы подкупленный прусским королём, посоветовал своему начальнику отступать; однако, вся жизнь Ливена была слишком достойна для того, чтобы, безо всяких доказательств, оставить это пятно на его репутации.

Впрочем, кто бы ни был подлинный советчик, Апраксин повернул обратно, словно это он был разбит, и принялся опустошать вражескую землю, покидая её, словно кто-то его преследовал.

Вена и Версаль не преминули завопить об измене; Варшава довольствовалась жалобами на то, что обещанная Саксонии помощь так и не была оказана.

Императрица Елизавета заменила Апраксина генералом Фермором[50]. Был отдан приказ об аресте фельдмаршала — на этот шаг императрицу подтолкнули враги Бестужева и великой княгини, решившие выместить на Апраксине свою ненависть к этим двум особам. Но каково же было их удивление, когда среди бумаг бывшего командующего были обнаружены записки великой княгини, рекомендовавшие Апраксину действовать против короля Пруссии как можно более энергично и стремительно.

Это на время спасло Бестужева и внесло видимое спокойствие в императорский дом.

После того, что вы только что прочли, было бы излишним детальное описание многочисленных встреч и нот, с помощью которых я на всём протяжении моей миссии пытался осуществить и ускорить всё, что было обещано моему монарху. Ответы, получаемые мною, были, как правило, благоприятными, но пороки двора и всей администрации приводили к тому, что всё свершалось слишком поздно, или что выделяемые средства оказывались недостаточными...

III

25 февраля 1758 года, возвратившись в десять часов вечера из Комедии, я застал у себя Бернарди. То был венецианец, ювелир, часто относивший великой княгине письма от канцлера и от меня, и приносивший нам её ответы.

Бернарди сказал мне:

— Всё пропало... Канцлер Бестужев арестован... В моём доме засада — меня предупредили о ней у Далолио... Сжальтесь, умоляю вас, прикажите бросить меня в колодец вашего дома — по крайней мере, я сумею избежать мучений, которым подвергают здесь государственных преступников...

Поразмыслив немного, я спросил у Бернарди:

— Есть ли у вас дома хоть какая-нибудь бумажка, написанная рукой канцлера или великой княгини?

— Ни единой, — ответил он.

— В таком случае, вам лучше всего отправиться немедленно домой, не проявляя ни страха, ни тревоги. Терпимость нынешнего режима и всё, что мне известно о действиях канцлера и великой княгини, дают основание предположить, что после первого всплеска дело может закончиться значительно менее трагически, чем вы думаете. А вот если вы попытаетесь спрятаться... Одно это, как только вас отыщут и схватят, усложнит вашу судьбу.

После длительных уговоров и попыток ободрить Бернарди, мне удалось заставить его решиться последовать моему совету. Мало было в моей жизни сцен, взволновавших меня более глубоко. Помимо того, что Бернарди оказал мне множество услуг, это был человек глубоко порядочный и очень приятный.

Его заключение было мягким, через несколько недель его совсем уже было решили выпустить, но тут один инцидент, усугубивший вину Бестужева, повлиял и на его судьбу. Бернарди выслали в Казань, назначив ему несколько сот рублей пособия; там он и скончался. Его жена и дети получали в Венеции пособие от меня.

После многочисленных наветов разного рода, организованных врагами Бестужева и подготавливавших почву для того, чтобы очернить его в глазах Елизаветы, французский посол Л’Опиталь взял на себя обязанность прямо сказать императрице, приблизившись к ней на одном из куртагов якобы для того, чтобы сделать комплимент пышности её убора:

— При вашем дворе, Мадам, есть человек, весьма для вас опасный...

Произнесено это было в высшей степени авторитетно. Перепуганная Елизавета спросила, кто же этот человек? Л’Опиталь назвал Бестужева и тут же удалился. Удар был нанесён.

Предупреждённый о приближающейся буре, Бестужев просмотрел свои бумаги, сжёг всё, что считал нужным, и был уверен в собственной неуязвимости. Будучи арестован в прихожей императрицы, он не выказал ни страха, ни гнева, и на протяжении нескольких недель казался не только спокойным, но почти весёлым — все его речи, его поведение свидетельствовали об этом; он даже угрожал своим врагам отомстить им в будущем.

Видя, что не обнаружено решительно ничего такого, что могло бы указать на государственную измену Бестужева, императрица принялась уже упрекать себя за его слишком поспешный арест. Враги Бестужева трепетали. Но однажды Елизавете взбрело в голову приказать выяснить у своего бывшего канцлера, просил ли он у графа Брюля Синюю ленту Польши для барона Штамбке, министра великого князя по делам Голштинии.

Не знаю, что побудило Бестужева отрицать это... Елизавета вновь и вновь приказывала задавать ему тот же самый вопрос, и Бестужев настаивал на отрицательном ответе и даже выразил готовность поклясться в подлинности своего утверждения.

И вот тогда ему была предъявлена написанная его рукой записка, адресованная его секретарю Канцлеру; в записке Бестужев напоминал секретарю, что именно следовало предпринять по этому делу. Очевидно, клочок бумаги ускользнул от внимания Бестужева, когда он просматривал груду документов, и он был уверен, что записка сожжена. Фальшивая клятва, которую он готов был принести по поводу такой мелочи, полностью развенчала его в глазах Елизаветы, да и сам Бестужев сразу же сменил свой уверенный тон, заметив, что попался.

Поскольку, однако, ничего более серьёзного против Бестужева не было, Елизавета довольствовалась тем, что отправила его в ссылку в одно из его имений, неподалёку от Москвы, откуда он был вновь призван уже Екатериной II.

На следующий день после ареста канцлера я был вынужден показаться при дворе: свадьба одной из фрейлин императрицы отмечалась праздником, на котором, согласно этикета, должны были присутствовать все послы. И я услышал, как один из придворных — граф Я.К., он жив ещё, — похвалялся тем, что ему не придётся теперь платить за бриллиантовую звезду, которую бедняга Бернарди только что для него закончил...

Читатель не будет, быть может, разочарован, найдя здесь описание свадьбы фрейлины этого двора — такой, как то было принято в те времена.

Как только родители невесты и государыня соглашались отдать жениху