Мемуары - Станислав Понятовский

В свои двадцать лет, она была редкостной красавицей, приятной во всех отношениях; желанная для всех, она пока не отдала предпочтения никому. Каждый день, каждую минуту выяснялось, что она того же мнения, что и я — по поводу событий и людей, книг и безделушек... О самых серьёзных и самых шуточных объектах она выносила одинаковые с моими суждения, даже если мы не обменивались мнениями совместно.

Она умела приласкать, как никто, причём, приласкать исключительно от щедрости — ничего иного, кроме как желания оказать услугу, заподозрить в этом было нельзя.

В сущности, это она отправила меня в дорогу. Я же был до такой степени ей обязан, что с момента второго отъезда в Петербург не мог отдать себе отчёта в том, не заставила ли кузина меня нарушить данный в Петербурге обет. С уверенностью я мог сказать лишь, что образ кузины и её духовное воздействие на меня были если и не равноценными тому, что я чувствовал к великой княгине, то, во всяком случае, шли где-то вплотную за этим чувством.

Согласно желания великой княгини, исполненному Бестужевым, я получил Синюю ленту Польши — за несколько дней до того, как покинул Варшаву.

Глава шестая

I

Итак, я отправился в путь 13 декабря 1756 года, в сопровождении Огродского — спутника, совершенно для меня бесценного.

Воспитанный, после окончания Краковского университета, в доме моего отца, Огродский сопровождал его в поездках по Франции. Засим он был оставлен отцом в Голландии, вместе с моим старшим братом — они набирались там ума под руководством Каудербаха. Возглавив затем канцелярию канцлера Залуского, Огродский неоднократно сопровождал своего патрона в Дрезден — и это способствовало тому, что, будучи уже на пенсии, он стал сотрудником саксонского кабинета.

Досконально изучив историю человечества и природы, а также французскую литературу, — её в Польше тогда мало кто знал, — Огродский успешно боролся с придворной рутиной, как в иностранных делах, так и во внутренних.

То был человек поистине редкостный. Про него можно было сказать, что он знает по имени и в лицо почти всех поляков и литовцев — но он знал, также, их дела, их связи и приключения. Помимо того, Огродский был трудолюбив, точен, скромен, терпелив, выдержан, умел хранить тайны и был так привязан к нашему семейству, что считал себя как бы обязанным, в соответствии с этим, любить меня, быть мне полезным изо всех сил, и охранять меня, словно часовой, никогда не прибегая к нравоучениям.

Вот кто, по моей просьбе, был назначен секретарём посольства.

Прибыв 29 декабря в Ригу, я провёл там три дня, чтобы не отказываться от приглашения на бал, который фельдмаршал Апраксин[48] давал в честь дня рождения императрицы Елизаветы.

Мне следовало снискать его расположение: армия, которой Апраксин командовал, должна была выступить на поддержку моего монарха — и это ответственное поручение доверил фельдмаршалу никто иной, как канцлер Бестужев.

Я знал Апраксина ещё со времени своего первого приезда в Россию. Мне было известно, что он не прочь похвастаться тем, что был одним из денщиков Петра Великого, но не может указать на какой-либо поступок, назвать какую-либо заслугу, соответствующую занимаемому им теперь положению; оно могло быть отчасти оправдано лишь годами Апраксина и его старшинством в военной иерархии.

Вторым после Апраксина лицом в этой армии был тот самый генерал Ливен, который пересекал с русскими войсками Германию в 1749 году.

Но активнее всех в руководстве соединения был бравый генерал Пётр Панин[49]. В качестве дежурного генерала, он манипулировал всеми частями, находившимися под командованием Апраксина, успевая, в то же время, как говорили, ухаживать самым усердным образом за мадам Апраксиной.

Прибыв в Петербург 3 января 1757 года, я получил аудиенцию 11-го. Речь моя, адресованная императрице, была речью молодого человека, не предвидевшего, что она может попасть в газеты, и занятого исключительно тем, чтобы обозначить по возможности более чётко суть своей миссии — используя представившийся ему случай обратить на себя внимание государыни — случай, единственный, быть может, ибо этикет не позволял послу второго ранга беседовать с императрицей о делах во всё остальное время, что длились его полномочия.

Вот она, моя речь:

«Имея честь говорить с вашим императорским величеством от имени его величества короля Польши, я чистосердечно, как истинный верноподданный и ревностный патриот, спешу исполнить его поручение и заверить ваше императорское величество, что расположение моего господина, равно, как и доверие нации к его священной особе являются в нынешних нелёгких обстоятельствах столь же несомненными, что и всегда, о чём свидетельствует и письмо короля, которое я имею честь вручить вам.

Справедливость, царящая на советах вашего императорского величества, равно, как и интересы этой империи, не могут не склонять вас к защите короля, моего господина, от дерзкого вторжения в его наследственные владения. Именно наличие таких адвокатов позволяет мне надеяться на успех важного порученья, которое я имею честь выполнять перед лицом государыни, прославившейся заботами о счастье своих подданных и поддержкой невинно страждущих. И хотя ваше императорское величество прямо не высказывалось пока на эту тему, Европа извещена уже о вашей позиции рескриптами, в которых она с восхищением узнала дочь Петра Великого.

Таким образом, главной моей задачей, согласно полученных мною инструкций, и, смею надеяться, задачей, как нельзя более созвучной добродетельной душе вашего императорского величества, является — заверить вас, Мадам, и притом самым настоятельным и энергичным образом, в вечно живой, постоянной и неизменной благодарности, которой исполнено сердце моего господина по отношению к вашему императорскому величеству.

Вы предали гласности, Мадам, своё справедливое негодование по поводу действий суверена, амбиции которого угрожают всей Европе теми же бедствиями, от которых ныне страдает Саксония. Вы пообещали отомстить. А когда императрица Елизавета заявляет что-либо, это сразу становится не только возможным, но, в сущности, и решённым, и король, мой господин, будет без сомнения со славой восстановлен в своих правах, поскольку ваше императорское величество того желает — и заявило об этом.

Я не стану восстанавливать перед вашим взором страшную картину государства, посреди глубоко мирной жизни подвергшегося вторжению, невзирая на договор. Не стану рисовать ни судьбу монарха, другом которого называет себя тот, кто не оставил ему ничего иного, как выбор между позором и смертью, ни судьбу королевской семьи, брошенной на произвол самых жестоких случайностей и самых унизительных оскорблений. Не стану рассказывать ни о капитуляции, отмеченной варварским обращением с солдатами