Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

На днях уезжает Клара от нас. Скоро должна вернуться мама, и мы с ней уедем в Днепропетровск, где я должна подготовиться к экзаменам.

22 июля. Вчера приехала из Воронежа мама. Бабушка поправилась, но еще слаба и еле двигается по комнате. Вечером мы проводили Клару в Стайки на лодке и там ждали парохода, который подошел к пристани, освещенный яркими огнями, красиво отражаясь в воде. Было уже поздно, когда пароход отошел от берега. Я вспомнила Раису. Ведь она вернулась обратно в деревню, несмотря на все старания матери, и вышла замуж за своего Петруся.

24 июля. День был паляще жаркий и томительный. В воздухе дрожали прозрачные, волнующиеся струйки нагретого воздуха. Мы с Борей несколько раз бегали к реке купаться, но вода была теплая и охлаждала тело ненадолго. Я пробовала читать, лежа под развесистой шелковицей, но книжка падала из рук. Всюду было жарко, и я не находила себе места. Наконец Боря нашел в саду прохладное местечко, и мы легли на траву под тенью дерева. Я, лежа, смотрела на небо. С каким трудом я теперь даже читаю! В голове проносились неопределенные мысли, обгоняя одна другую. Вот у Данте[204] любовь – весна, очарованье, но ведь такая любовь не каждому дана, это только удел немногих. Много людей имеют музыкальный слух, а Бетховен – один из немногих. Так и в поэзии, и в искусстве, и в науке, и в любви тоже. Я думаю, что настоящая любовь имеет свою вершину, не всегда доступную для всех. Сколько счастья таит это чувство в себе! Красота, для многих непонятная, таится даже в переживании безнадежной любви. Я люблю вас, Павлуша! Как мне будет нелегко побороть в себе это чувство… Уйдя от него, не уйду ли я от самой себя, от всякой возможности счастья?

К вечеру спала жара, и мы с Борей и Аленой пошли на луг переворачивать скошенное сено. В воздухе четко ощущались запахи трав, и все цветы на лугу пахли по-разному. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, как и чудесный воздух, слегка пьянили. Домой я шла с большим букетом полевых цветов. Удлинялись вечерние тени, и солнце окрашивало пыль в розовый цвет. По сторонам дороги тянулись просторы полей и местами еще не скошенной ржи. Я рвала синие, голубые, розоватые васильки, присоединяя их к большому букету. И чем дальше я шла, тем медленней был мой шаг. Опять и опять не было сил бороться с тоской. Я легла на землю и долго плакала, пользуясь тем, что меня никто не мог увидеть.

26 июля. Ваше письмо лежит передо мной. Я прочитываю его много раз, стараясь его понять до конца умом и сердцем. Вы пишете, что таких, как я, теперь нет. Может быть, это и верно. Я действительно не вполне созвучна своей эпохе. И вместе с тем, разве не многое, мне присущее, вероятно, едва ли было бы возможно в другие эпохи? Вы безжалостно к себе передо мной открыли все недостатки своего характера и пишете, что еще не любили никого по-настоящему и боитесь, что неспособны на сильное чувство. Вы не ожидали, что моя любовь так глубока и сильна, и это удивило вас. И все же вы не хотите взять мою любовь. Вы намекаете на то, что не смеете это сделать, не имеете на это права. Вы пишете, что я вам дорога, что вы мне отдали свою единственную привязанность и ставите меня неизмеримо выше всех. Но мне ведь этого, поверьте, слишком мало! Вы считаете себя бесконечно виноватым передо мной. Но разве я могу вас винить в чем-нибудь? Вы никогда не обманывали меня, и разве вы виноваты, что не смогли меня полюбить так, как хотели бы, как, возможно, полюбили бы, если бы ваша жизнь сложилась иначе? Ведь вы до конца оставались по отношению ко мне безжалостно честным. Вы пишете, что на мое увлечение смотрели несерьезно, как на детскую шалость.

Только та мучительная любовь, через которую я прошла, могла научить меня понимать вас, такого замкнутого человека. Возможно, что вы на большое чувство действительно неспособны, и в этом кроется не только для меня, но и для вас глубокое страданье. Вы сумели чутко отнестись ко мне, не оскорбив моего чувства, за что я вам благодарна. Но даже в пылу своих признаний я никогда не приняла [бы] руки, протянутой из жалости. Вы просите сохранить нашу дружбу и вам писать. Теперь уже больше надежды нет, и мы остаемся друзьями. Но какой во мне самой остался надлом, какая боль, от которой никуда не уйти! Я думаю о наших отношениях. В моем чувстве к вам нет разлада, а в вашем нет цельности, у вас разлад между чувством и разумом. Но дружескую любовь и привязанность, которая заставляет быть внимательным, чутким, по-своему любящим, вы отдаете одной мне, и я благодарна вам за это, потому что вы большего дать мне не могли. Вы подарили мне незабываемые минуты счастья, научили любить, и я это ценю. Но могу ли я быть счастлива? Видимо, уже никогда! Я для вас одна, выделенная из всех и дороже всех, и, однако, в своей душе я таю смертельную тоску. Мне бы хотелось, чтобы вы полюбили меня, как я вас люблю! Но это невозможно! Я уничтожаю всякую мысль об иных отношениях, кроме дружеских, между нами. Пусть была моя первая любовь неудачной, но она была как вальс Шопена, который вы так часто играли мне, и что бы ни случилось в моей дальнейшей жизни, воспоминания об этом будут для меня самым ярким сном моей жизни. Как пустынна для меня впереди эта жизнь! К чему я все это так бессвязно пишу в дневнике, еще не ответив на ваше письмо? Чтобы собраться с мыслями? Чтобы не плакать больше? Ведь я читала письмо, убежав в заросли лозы на Днепре и спрятавшись там как дикая кошка, чтобы никто не видел волнение, которое я была не в силах скрыть. Как я там плакала!

29 июля. Было поздно, когда я вышла из хаты, провожая Фоминых и Мухиных, которые были у нас. Ночь была полна глубокой тишины, и ее темнота казалась бархатной. В спокойном неподвижном воздухе, как и в застывших кустах и деревьях, чувствовалась жизнь и был разлит покой. Ночные бабочки, пролетая, бились в стекла