«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

сразу сказать, что Аронзон предпочитает измерение того или иного пространственного объема – пейзажа или интерьера – вглубь, и в этом его существенное отличие от организации пространства в текстах классической русской поэзии: у Пушкина и Лермонтова в пространственном измерении преобладает горизонталь, у Тютчева и Фета – вертикаль[200]. Такому проникновению поэтически организующего взгляда у Аронзона способствует движение взгляда, совершаемое по предполагаемому кругу, точнее – спирали, чтобы в итоге вернуться к исходной точке – точке зрения-смотрения, причем как точка не становится статична, так и взгляд обнаруживает разнонаправленность. К этому уместно добавить, что если у Пушкина и Тютчева разворачивание лирического пространства совершается так или иначе в линейном времени (у Тютчева, согласно Михаилу Гаспарову, минимум времени [Гаспаров 1997][201]), пусть и по-разному движущемся, то у Аронзона время, не имея привычного течения, измеряется и ограничивается некими отрезками, почти не соединяющимися между собой; в такой отрезок времени и совершается погружение по сужающемуся диаметру окружности – к центру, вокруг которого в дальнейшем и выстраивается лирический обзор. По сути, время у Аронзона – это мгновение открывшейся созерцанию красоты, при этом само созерцание может длиться бесконечно долго[202].

В качестве показательного примера рассмотрим сонет «Лебедь» («Вокруг меня сидела дева…», 1966, № 38). Это стихотворение Аронзон в числе прочих читал в ноябре 1966 года на выступлении в ЛИТО Союза писателей. Как зафиксировала в дневнике Пуришинская, чтение было встречено «непониманием или, в лучшем случае, неприятием»[203]. В комментариях к сонету «Лебедь» в Собрании произведений (Т. 1. С. 429), на основании воспоминаний Эрля, бывшего на этом мероприятии, указывается, что первая строка стихотворения – «Вокруг меня сидела дева» – вызвала «всеобщее неодобрение». Не имея более никаких точных объяснений неудовольствия аудитории – думается, все же не единогласного[204], – предположим, что в штыки было принято расхождение со здравым смыслом, порождающее нечто близкое к двусмысленности: дева сидеть вокруг чего-либо не может (если не подразумевать одну из поз эротического слияния – что, учитывая эротическую окрашенность многих стихотворений Аронзона, нельзя полностью исключить). Из реакции слушающей аудитории можно сделать и определенные выводы о том эстетическом диктате, который царил в литературном официозе: поэтическое отступление от установленной нормы (в данном случае – речевой, словоупотребительной) принималось в штыки без учета специфики стихотворного (идиостилистического) языка.

Именно этот зачин сонета «Лебедь» содержит важный ключ к поэтике Аронзона и его пространственным измерениям (недаром Кузьминский именно этим стихотворением открывает подборку Аронзона в своей Антологии). Следующие далее наблюдения не противоречат ни утверждению Эрля, относящего эту строку к явлению «юмора стиля» у Аронзона [Эрль 2011а: 186][205], ни соображениям А. Степанова, согласно которым в этой строке действует прием «„развоплощения“ <..> предметов, лишения их четких пространственных (и временны́х) очертаний» [Степанов А. И. 2010: 78], а в чем-то даже подтверждают высказанное предшественниками и уточняют их, снабжая рядом важных для нашего анализа подробностей. В одной строке из четырех слов Аронзон не только демонстрирует ту поэтическую логику, которая многое определяет в его мире, но и представляет четыре важных компонента, связанных идейно, образно, морфологически, стилистически, синтаксически, фонетически.

Рассматриваемая строка начинается с «сильного» производного предлога «вокруг», который задает круговое пространственное расположение, облекающее собой объект (предмет). Лирический субъект (он же объект и предмет) находится в окружении чего-то большего: это характерное для автоперсонажа Аронзона состояние, схожее, как уже отмечалось, с пренатальным положением (ср.: «…живу, как в матери дитя», 1967, № 80). Мир оказывается в той или иной мере замкнут вокруг субъект-объекта, сам субъект-объект помещен внутрь мира, парадоксально обозначенного законченной формой – образом девы. Эмпатически эту строку можно передать так: «Я пребывал внутри сидящей девы», что, кажется, лишь подчеркнуло бы откровенно эротический контекст. Как предлог «вокруг», так и синонимичные ему внутри, между, среди создают особую пространственную (и смысловую) ситуацию: лирическое «я» обступаемо сферой, в полости которой исходящие от «я» движения в проекции устремлены сквозь, через что-то (недаром одно из стихотворений, пусть и раннее, начинается строкой «Как предлоги СКВОЗЬ и ЧЕРЕЗ…», № 224) или во что-то, в глубь чего-то. Эти интенции имеют в первую очередь зрительную траекторию, а само зрение подразумевает чувственное (вос)приятие субъекта-объекта, превращаясь в умозрение, угадывающее отражения, отбрасываемые сложной системой «естественных» зеркал. Смысловая двойственность, в том числе сознательная двусмысленность, порожденная приемом, подчеркивает удвоение образов-объектов.

В поэзии Аронзона ситуация «вокруг» нередка. Персонажи часто ощущают себя окруженными чем-то или кем-то, погруженными в какую-то глубину[206]. Рассматривая фразеологические возможности, задаваемые строкой «вокруг меня сидела дева», нельзя не обратить внимание на производные от корня «круг» и близкие к нему лексемы со значением «вращение», «поворот». «Отвернуться б, – мечтает поэт в другом стихотворении, – но куда? <..> / Никакого мира сзади: / что ни есть – передо мной» (1970, № 143). Именно эта формула «передо мной» (или перед каким-либо другим лицом или предметом) получает у Аронзона значение, в пространственном отношении равное формуле «позади меня». Поэтому строка «Передо мной не куст, но храм» (1969, № 132) интратекстуально может (а то и должна) быть прочитана как «вокруг меня храм»: автоперсонаж находится внутри куста – храма – снега (последовательность может варьироваться в зависимости от прочтения). Говоря о жене (и дочери одновременно – парадоксальный факт травестийности, а то и инцестуальности) не только до ее рождения, но и до возникновения как времени, так и узнаваемых форм жизни, автоперсонаж так «видит», угадывает, вспоминает ее состояние в пространстве: «…и ты была кругом» (1969–1970, № 138. Т. 1. С. 208), в соответствии с чем понимание зачина сонета «Лебедь» претерпевает поправку: окруженный девой автоперсонаж увиден до всего, «до труда» (как сказано по иному поводу в стихотворении «О, как осення осень! Как…», 1968–1969, № 111). В этой способности окружать большее признается героиня драматического стихотворения «Беседа» (1967, № 75): «Где я сама к себе нежна, / лежу всему вокруг жена» (Т. 1. С. 139), – она выступает создательницей пространства внутри себя. Другое стихотворение начато парадоксальным восклицанием: «Как летом хорошо – кругом весна!..» (1966, № 44) – задающим пространственный (и как будто временной) образ очерченности сферы сферой (наподобие уже приводившейся строки «в поле полем я дышу» как примера дистинкции). Приблизительно то же находим в стихотворении «Была за окнами весна…» (1967, № 62): «Окруженный чьим-то чувством…» Таким образом, «окруженность», обрамленность[207] персонажа чем-либо, помещенность его в ту или иную сферу является указанием на то, что действие совершается в условиях, предполагающих свободу участников от «физических законов». Наряду с этим «кружением-окружением» возникает мотив объятий – действия неосуществимого, так как для автоперсонажа обнять героиню, то есть заключить ее в себя, не