Кавалеристы - Артем Владимирович Драбкин

обмундирование выдавали централизованно, но порой что-то порвется, так с немцев что-то снимаешь, если есть возможность. Только так надевали, не брезговали. Свастику только снимешь, и все. Помню, командир взвода увидел что-то на мне, так аж зарычал от возмущения. У меня даже есть фотография одного нашего кубанца. На нем из нашего только кубанка, а все остальное – немецкое: китель, брюки. Конечно, это не приветствовалось, но если нечего надеть?

– А на ногах что, сапоги или ботинки?

– Только сапоги, никаких обмоток. У солдат кирзовые, у офицеров – хромовые. И у всех шпоры на сапогах. Если попадались хорошие трофейные сапоги, свои куда-нибудь, старшине, и надевал эти. Мне, например, ребята где-то достали хромовые сапоги.

А обмотки носили только в запасном полку. Потому что мы там особого контакта с лошадьми не имели. Вот те сабельные эскадроны, что готовили к боям, у них и рубка была, и уборка конского состава, все было. А мы с лошадьми почти не имели дела. И у нас в радио- и телефонных взводах клинков не было.

В запасном полку мы ходили в бэушном обмундировании. Выстиранное, но латаное-перелатаное. Можно было догадаться, что от крови отстирывали, так как присылали его в основном из госпиталей. Где-то раз в месяц на построении старшина вываливает прямо на плац брюки и гимнастерки и, кому надо сменить, выдает. И вот однажды пришел нам такой подарок от союзников – английские ботинки, новые, желтые. Две пары – командиру отделения, то есть мне и моему помощнику. И ремни. Один кожаный, брючный, а второй только наполовину кожаный, а часть вроде из брезента, плетеный.

Офицеры 86-го кавполка 2-й кавдивизии, 1944 год

А перед тем как выступать на фронт, нас переодели. Выдали белье: кальсоны и рубашка – хэбэ, а вторая пара – фланелевая. Шапки-ушанки новые, подшлемники, как сейчас маски – балаклавы, белые. Гимнастерка, брюки, стеганка – ватник, теплые рукавицы, само собой шинель – все новенькое. Все это надели, и – когда на фронт прибыли, старики нам аж завидовали, как мы хорошо одеты.

Так вот мой помощник, чем ближе к фронту, тем все больше он превращался в какого-то бомжа. Еще в запасном полку он все просил меня: «Пусти, я сбегаю, картошки поменяю!» И всегда просился на пост у склада, потому что на тот пост выдавали не карабин, а винтовку со штыком. Там подвал зарешеченный, стекла нет, и там картошка навалена. Так он через эту решетку винтовку засунет, штыком картошку накалывает, и вытаскивает. За то время, что там стоит, сколько-то так достанет, спрячет, потом в развалинах костерчик разведет, и картошечку испечет. Порой толком не вытрется, видно, что ел. Но я только потом узнал, почему он туда просился. Так вот, за то время, что нас готовили к отправке на фронт, он превратился в какого-то бомжа. Изменился до неузнаваемости, до того опустился… Все с себя сменял! Причем на фронт он с нами не поехал. Его и еще одного приблатненного товарища, их двоих или троих отправили на восстановление Сталинграда. Но что интересно. В 1946 году я приехал в Краснодар сержантом, а он приезжает лейтенантом. Оказывается, за это время он окончил авиационное училище, но не летчик, а тоже что-то по связи. Я еще подумал, твою мать, какие люди офицерами становятся… И для меня он стал совсем уж как-то неприятен. Еще один мой приятель, Игорек, жил с ним не просто в одном доме, а в одном коридоре, так и он с ним порвал дружеские отношения. И, видимо, и ему самому стыдно стало, потому что он побыл в отпуске, и как уехал куда-то за Урал, и все, связь у нас прекратилась. И не приезжал больше.

– Из оружия что у вас было?

– У ребят во взводе в основном карабины, а у меня ППШ. Но ко мне часто обращался наш начальник боепитания, и когда поступили новые ППС, я его попросил: «Если будет возможность, сделай мне!» И он мне принес один и к нему сумку на три запасных рожка. До сих пор помню, что этот автомат я пристреливал в деревне Чайки под Варшавой. В этой деревне все поляки по фамилии Чайковские. А мы жили в отдельной усадьбе на отшибе немного. Там я на забор поставил картошку, и одиночными… А потом что получилось? Решил пострелять очередями, но чтобы народ не пугать, вышел за околицу. Там лес, а здесь поле. Ну, поставил какую-то мишень и стреляю одиночными. Вдруг вижу, два зайца, и бегут прямо на меня. Видимо, эхо отражалось от леса, в общем, прут на меня. Причем парно так бежали и вдвоем встали. Я перевел на очередь, как дал, и вижу, что пули перед ними прошли, но один из них подскочил. И один в одну сторону рванул, а второй в другую. Решил стрелять в того, что подскочил, он же подранок. В общем, целый рожок по нему расстрелял и видел, что он не раз вскидывался. Побежал за ним, он лежит. Но только я к нему, он как вскочил и опять побежал. Я по нему щелк-щелк, а патроны-то закончились. Что делать, хочется же этого зайца. А поле вспахано, ни камушка, ничего, чтобы взять и добить его. Тогда я автомат разобрал, бегу, и затвором его по спине… Заяц больше не побежал, все-таки взял я его. Но я же не охотник, это первый заяц в жизни, и я его взял за уши. Смотрю на него – зайка такой симпатичный. И когда я этот случай охотникам знакомым рассказал, они мне сказали: «Твое счастье, что ты остался и с глазами и с целой физиономией». У них же на лапах такие когти… Но когда я его взял, он так дико закричал, аж мороз по коже… И я прихожу к этому капитану – начальнику боепитания: «Вот вам от меня зайчик за автомат!» Он ездового позвал: «Пойди, займись им!» Ну, сидим, балагурим, тут ездовой возвращается: «Ну, какая с него шкура?» – и показывает зайца. А он весь пробитый пулями… Около десятка пробоин.

– А по немцам пришлось стрелять?

– Редко, но приходилось. Вот, например, такой случай. Заместителем командира полка у нас был Коваленко, боевой такой мужик, крутой. Примерно такого же склада, как Городовиков, – невысокий крепыш. С этим Коваленко я не раз бывал в головном отряде, даже в засаду как-то вместе попали.

Мы шли в головном отряде: Коваленко, я с радистами, наш командир взвода