Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова

никак не останавливалось, и после полутора или двух часов я пошла будить Тони. Он стал звонить в посольство, там сказали, что Алану нужно отвезти в американский медицинский центр на Красной Пресне, но посоветовали быть очень осторожными – на улицах уже начинали стрелять – это были первые числа октября 1993 года. Мы вызвали такси и, когда стали подъезжать к Краснопресненской, услышали автоматные очереди. В американском медицинском центре тоже не смогли остановить кровотечение и решили отправить нас в ЦКБ на Рублевку. Выезжали мы с Краснопресненской уже под перекрестные автоматные очереди, довезли Алану до ЦКБ, и там выяснилось, что они тоже ничего не могут с этим кровотечением поделать. При этом врачи действовали без анестезии, Алана кричала и просила меня от нее не отходить и переводить все, что ей говорят. Ее решили госпитализировать, и тут оказалось, что у нее с собой ничего нет и что, о ужас, она оставила в стакане на прикроватной тумбочке свою вставную челюсть. Оставив Алану в больнице, мы поехали обратно в гостиницу, хотя уже было понятно, что ситуация на улицах становится критической. По приезде в «Россию» я стала упаковывать Аланино нижнее белье, оставив Тони прерогативу вынуть из стакана и упаковать челюсть. Но когда мы собрались опять вызвать такси, чтобы ехать в ЦКБ, мы поняли, что в городе начались серьезные беспорядки и что выезжать из гостиницы опасно – автоматные очереди слышались уже совсем рядом. Я опять позвонила домой, сказала, что ехать по городу опасно и я буду утром.

Потом начался мощный обстрел Белого дома. Мы не могли спать, вышли в коридор, в торце которого через огромное окно был виден горящий Дом Правительства. Мы с Тони стояли там очень долго, пока наконец все не кончилось. Когда я утром уезжала, я опять подошла к этому окну и увидела почерневший от копоти фасад здания. Ощущение было, что это все происходит не со мной. Я немного поспала дома, а наутро опять поехала в ЦКБ, поскольку Алана, не удовлетворившись присутствием около своей кровати Тони, требовала перевода. В конце концов, поскольку кровотечение не останавливалось, Тони организовал санитарный самолет и вывез ее в Финляндию, где в университетской клинике удалось наконец привести ее в нормальное состояние.

Драматические события октября 1993-го закончились, жизнь входила в обычное русло, а меня ждал Нью-Йорк, город, который мне совсем не понравился при первом блиц-приезде одним днем в 1990-м и в который я влюбилась во время следующих поездок туда по приглашению Томаса Кренса. Музей Гуггенхайма договорился с одним из своих патронов, владельцем недвижимости в шаговой доступности от Гуггенхайма, что тот предоставит для моего проживания студию на углу Мэдисон-авеню и 69-й улицы, в двадцати кварталах от Гуггенхайма и всего в двух – от столь любимой мной Коллекции Фрик. Студия была пустая, и мы с Тони Васконселлосом, встретившим меня в аэропорту, пару дней мотались по его друзьям и знакомым и по барахолкам, обставляя ее.

Первые три месяца моей полугодовой стажировки я провела в музее P.S.1. Пока готовилась к открытию выставка «Сталинский выбор», я каждое утро доходила до Лексингтон-авеню, садилась на метро и ехала с одной пересадкой в Квинс. Другой берег, совсем другой стиль жизни, а ведь это всего в пятнадцати минутах на метро от станции на 68-й улице Верхнего Манхэттена, от самого центра столь популярного у русских и арабских туристов района главных брендовых бутиков – мои окна выходили прямо на роскошный магазин «Версаче». Очень многие жители Манхэттена рассматривали ту часть Квинса, где расположен музей P.S.1, как нечто бесконечно далекое от высокой цивилизации, а ведь помимо P.S.1 там было много интересного – достаточно вспомнить музей и скульптурный сад Исаму Ногучи, ряд интереснейших крупномасштабных скульптур таких авторов, как Марк ди Суверо и другие.

Выставка в P.S.1 открылась через полтора месяца после моего приезда и получилась крайне интересной. Работы из собрания Дурова повесили на огромную стену в шпалерной развеске, это производило очень необычное впечатление. Впервые за сорок с чем-то лет было раскатано, натянуто на подрамник и показано гигантское полотно Василия Ефанова «Передовые люди Москвы в Кремле» 1949 года, написанное к 800-летию Москвы, оно занимало отдельный зал. Помещенные в одном экспозиционном пространстве картины Анатолия Яр-Кравченко «Горький читает Сталину, Молотову и Ворошилову свою поэму “Девушка и смерть”» 1949-го, Василия Ефанова «Сталин, Молотов и Ворошилов у постели больного Горького» 1944-го и Василия Сварога «Горький и Ворошилов в тире ЦДКА» 1935-го составляли своеобразную трилогию и наглядно демонстрировали, как искусство помогало формировать мифы сталинской эпохи. Интереснейшим был раздел соц-арта, где главенствовала пугающая и провидческая картина Эрика Булатова «Русский ХХ век» 1990 года с пылающим кумачом небосводом и перекрещивающимися, как лучи прожекторов, римскими цифрами на фоне идиллического пейзажа с церковью со снесенной маковкой и извивающейся кровавой лентой рекой. Я познакомилась со многими участниками этой выставки, жившими тогда в Нью-Йорке, – с Комаром и Меламидом, с Косолаповым, с Соковым и с Гришей Брускиным, который после сенсационной продажи его работы на московском аукционе Sotheby’s 1988 года стал художником знаменитой галереи Мальборо и был гораздо более независим, чем большая часть нью-йоркской тусовки соотечественников.

Экспозиция получила огромный резонанс, на открытии было не протолкнуться, о выставке написали все газеты. Через несколько дней после вернисажа меня попросили провести по ней знаменитого журналиста и писателя Роберта Хьюза, и через какое-то время в журнале «Таймс» была опубликована его блестящая статья о выставке, занимавшая два разворота. Причем интересно, что и он, и другие крупные журналисты писали не только о культурной политике, но и о самом феномене искусства того времени, высказывая весьма проницательные суждения и анализируя его с помощью современного искусствоведческого инструментария.

Проект «Сталинский выбор» стал первым в череде больших выставок искусства соцреализма, в подготовке которых я принимала самое активное участие. Это было началом большого и сложного процесса освоения этого материала: я продолжала работу над каталогом, который вышел ближе к концу выставки и печатался в России; много работала с прессой; водила по выставке нью-йоркских и российских журналистов и разных интересных гостей; занималась другими проектами необычного музея в Квинсе – музея с минимальным числом сотрудников, но с самым представительным советом попечителей. Очередное заседание совета пришлось как раз на осень 1993 года, меня любезно пригласили в нем участвовать, и я оказалась в одной комнате и за одним столом с Роем Лихтенштейном и Христо, которые входили в этот совет. Эти два художника из числа главных реформаторов современного мирового искусства оказались крайне деликатными в общении людьми. Их негромкие голоса и скромная манера поведения резко контрастировали с эксцентричностью Аланы Хайс. Но именно ее яркая индивидуальность сделала музей P.S.1 заметной точкой на художественной карте города, и это ее связи привели таких великих художников, как