…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Что же тогда остается?..

7

Вестфальский договор, положивший конец Тридцатилетней войне, был подписан в Мюнстере 24 октября 1648 года.

Я родился 24 октября 1921 года в Москве. Мой отец был адвокатом, передо мной проходит вереница его клиентов. Голосов их не помню, вижу очертания, иногда – лица. Помню жесты. Немой фильм. Вижу их вереницу с 1925–1926 годов до 1955-го, когда мой отец умер 30 мая.

Первые, кто приходили, были дамы. Помню вуали, муфты, горжетки. Приподняв вуаль, дама подносит к глазам платок…

Помню взлохмаченного человека с бородой-мочалкой, в чесучовом пиджаке. Руки его дрожат. У этого помню слова. Его сын – в Соловках. Человек зачастил к моим родителям, можно сказать, прижился. Звали его Абрам Александрович Иоффе. Он был выкрест, толстовец. Сын его был православный священник…

В ту пору адвокатам еще была разрешена частная практика на дому. Мы жили в доме 28 по Печатникову переулку, в квартире 1, номер нашего телефона был тогда 2-53-10. Я очень хорошо запомнил этот номер: еще и сейчас в моем мозгу вспыхивают иногда цифры 2-5-3-10 – магические знаки времени. Телефон был настольный, с большой тяжелой трубкой на никелированных рычажках. Кроме телефона, в квартире был еще один аппарат: электросчетчик фирмы “Сименс-Шуккерт”, черная металлическая коробка, висевшая на стене в коридоре.

К счетчику прикасаться было строжайше запрещено потому, что, как говорили мои родители, он опломбирован, то есть находится под охраной государственной власти. Только представитель государственной власти имеет право, сняв пломбу, заглянуть в нутро счетчика. Всякий, кто даже случайно нарушит запрет, вступает в конфликт с властью, с законом, а то, что с законом не шутят, я усваивал с самого раннего детства.

Из разговоров, которые велись в кабинете отца, до меня долетали слова “Губсуд”, “ГПУ”, “МУР”, “фининспектор”, – я догадывался, что все это имеет отношение к закону, к власти, которая в нашей квартире оставила в напоминание о себе свинцовую пломбу, прикрепленную к счетчику. Пломба вызывала у меня тайный страх и непреодолимое желание сорвать ее, что я однажды и осуществил, к собственному ужасу…

Я сам явился к родителям с повинной, не прося о пощаде, готовый понести заслуженное возмездие. Я не совсем отчетливо представлял себе, в чем оно будет выражаться, но несомненно предполагал, что за мной придут, как приходили тогда за теми, о которых я слышал в шепотке клиентов отца.

Представитель власти пришел в тужурке, с черной короткой бородкой торчком – электромонтер. И когда я спросил, что меня ждет, он тут же огласил приговор: “Десять лет расстрела солеными огурцами!” – после чего прикрепил к счетчику новую пломбу и ушел.

Году в 1930-м в дом шли, шли крестьяне в лаптях, разматывали онучи, доставали засаленные бумаги, пачки справок…

В 1932 году мой отец приходил домой мрачный, ему было 44 года, но именно тогда он густо поседел: в разговорах появился термин “семь осьмых” – закон от 7 августа 1932 года об охране социалистической собственности… Отец рассказывал матери: “Сегодня приговорили к расстрелу… Жена была в зале. Началась истерика”.

В то время, примерно, может быть чуть раньше, в дома вваливались заплаканные жены нэпманов, нэпачки; откуда-то, кажется из Ленинграда, приехал лысый, с шишковатой головой человек с большим кадыком. Он странно говорил по телефону: “Аллоу!”, был очень взволнован, часто плакал. Как бывшего нэпмана его выслали в Вологду.

В конце 1930-х годов в дом приходили тихо, как тени, женщины – недавно еще жены кремневых мужей, железных, из которых, по знаменитому выражению Тихонова, надо было делать гвозди… Женщины недоумевали. Они искали защиты у адвоката. Но он ничем не мог им помочь.

Отец слушал, прищуривал глаз, иногда его вопросы могли показаться каверзными: он пытался вытянуть из людей правду. Не помню, чтобы он при них сокрушался, горевал – скорее старался ободрить их шуткой, развеселить. Когда они уходили, он мрачнел.

После войны огромные, фантастические сроки Указа о борьбе с хищениями посыпались на фронтовиков, на солдаток, солдатских вдов, инвалидов. В голодных, испепеленных войной деревнях судили за колоски, за картофелину… Думаю, для отца это было самое мучительное время. Часто выезжал он в районы области, возвращался измотанный, оглушенный.

К своим клиентам отец относился с состраданием, за редким исключением, если преступления были вызваны жестокостью, низостью, подлым расчетом. Убийц не защищал никогда. С отвращением рассказывал о тех своих подзащитных, которые нагло дерзили суду. Очень жалел жен осужденных, матерей, детей, вообще их близких. Но однажды весь, как бы перед смертью – действительно незадолго до смерти, – отдался защите одной молодой женщины. Речь шла о крупных злоупотреблениях, женщина работала вместе с мужем, проходила по делу как его соучастница, дома у нее оставалось двое маленьких детей. Ей грозил один из астрономических сроков тех лет. Отец буквально бросился на ее защиту, накануне приговора он говорил: “Если ее осудят, я пойду за ней…”

Ее осудили условно, отпустили домой. У меня хранится серебряный подстаканник: “Вы спасли нашу маму”…

Он уже умирал, угасал, когда потянулись первые реабилитированные. Они словно заново учились ходить, спрашивали совета по житейским, бытовым вопросам: жилплощадь, восстановление стажа. Пенсия.

Людям, привыкшим все объяснять пословицей “Лес рубят – щепки летят”, показалось, что за много лет топор впервые завернули в рогожу…

Естественно, я видел этих людей глазами сына адвоката. Если бы мой отец был прокурором, я, возможно, видел бы их в совсем другом свете.

* * *

Переговоры по процедурным вопросам длились бесконечно долго.

Прекращение Тридцатилетней войны становилось неотвратимым, уже не было ни сил, ни желания, ни, главное, смысла продолжать войну, однако не менее двух лет ушло на обсуждение церемониала, порядка обращения друг к другу, формул приветствия, кого каким титулом величать. Папский легат остроумно заметил, что охотно бы позволил всем участникам будущего конгресса называть друг друга “ваше императорское величество”, лишь бы скорей начинали.

Не начинали. Созывали рейхстаги, ландтаги, пыхтели над дипломатической перепиской. Писцы по сто раз переписывали каждую ноту: вносились исправления.

Наконец условлено было избрать местом переговоров Вестфалию: Мюнстер и Оснабрюк. Оба города на время переговоров объявлялись нейтральными: островки благоденствия и вызывающей роскоши среди океана страданий и крови.

Конгресс должен был начаться в 1642 году, но вопрос о статусе германских князей и некоторые другие частности отодвинули официальное открытие еще на год. Впрочем, и в 1643 году посланники не спешили. Каждая сторона боялась унизиться