…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Мы не знали, как быть… Кто-то из железнодорожных служащих сказал, что московский вагон, наверно, прибудет с другим составом, минут через двадцать. И действительно, через двадцать минут вагон прибыл…

С подножки спускался с флажком проводник. Увидев нас, сказал:

– Не бойтесь. Всё в целости. У нас ничего не пропадет.

Вещи – чемоданы, картонки – стояли в служебном купе.

Все было в целости, ничего не пропало.

Через полгода я от этих вещей яростно избавлялся, раздаривал. Н. забрасывал их в свою обшарпанную, побитую, мусорную “Волгу” – пикап, как забрасывают утиль.

В декабре 1977 года мы поехали в Ленинград, город, который я всегда особенно любил, а она меньше, считала музейным, предпочитала Москву. Но теперь ее остро пронзил Ленинград: все она видела будто впервые, от всего ее бросало в дрожь: от последней квартиры Пушкина на Мойке, где она, конечно, и прежде бывала, но никогда раньше ни она, ни я так остро, так мучительно не переживали того страшного несчастья, которое случилось с нами со всеми здесь 29 января (по ст. стилю) 1837 года, когда Жуковский писал свои бюллетени…

Мы пришли на последнюю квартиру Достоевского (с ним прощаться?) и, стоя в прихожей этой квартиры большой семьи, слушали рассказ экскурсовода – молодой женщины со страдальческим лицом – о последнем дне Достоевского, об этом в наугад раскрытом Евангелии найденном – “He удерживай”…

Нас потянуло в подъезд дома, из которого вымело нашего друга: в свой музей. Пахло кошками, под высоким потолком тускло горела лампочка…

Прощались мы навсегда.

Дул в эти дни в Ленинграде, свистел пронзительный, острый, ледяной ветер, гнал снег… Я подумал о великой пушкинской догадке, о его великой метафоре. Пушкина преследовал образ бурана, метели, снежного вихря. У него “Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…”, у него – “Бесы”, где “вьюга… слипает очи”, у него – “…вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась”, у него – “…как путник запоздалый” стучится буря в окно, у него – “Метель” в “Повестях Белкина”, у него – “Ветер завыл; сделалась метель” в “Капитанской дочке”… Видим Пушкина распростертым на снегу у Черной речки и видим: розвальни мчат тело Пушкина по снежной дороге в Святые Горы. Памятник Пушкину в Москве представляется воображению чаще всего в зимний день, облепленный снегом… Случайность ли это или томительно-сладостное предощущение того неотвратимого, о чем догадался он в “Пире во время чумы”, где зима рифмуется с чумой:

…Как от проказницы Зимы,

Запремся также от Чумы, —

где зима – и рождественский, радостный, чуть ли не детский праздник и…

Пушкинская метель воет в “Шинели” Гоголя, гуляет по Невскому проспекту; Достоевский поставил эпиграфом к “Бесам” пушкинские строки; “Ветер, ветер на всем божьем свете!” – в “Двенадцати” Блока. Булгаков услышал завывание пушкинской вьюги в “Белой гвардии”, в повестях… Метель метет по страницам русской литературы…

Хоть убей, следа не видно,

Сбились мы, что делать нам?..

* * *

…Ровно через год в Ленинграде с выстывшим от горя и одиночества сердцем, сжатым в комок. Город сырой, серый, черный. Безрадостно зажигаются окна. Кажется, что каналы созданы специально для утопленников-самоубийц: высокая свинцовая воды, низкие ограды…

…Важно, мягко тронулся поезд. Мы отъезжали, смотрели в окно. Она опасалась сквозняков, укрылась одеялом с головой. Нет… Так было похоже на Петербург, на “Анну Каренину”: шли по перрону генералы, священник. Шел писатель Распутин…

…Теперь один на один с дорогой… Не слишком ли много у меня здесь дорог, поездов, поездок?..

…Ее смертельно ужалила обида…

Когда ей было двенадцать лет, она вдруг лишилась родителей, теплой семьи[160]. Через Даниловский приемник ее вместе с братом[161] вывезли в ледяной, зимний Рыбинск в детдом, где спали на соломенных тюфяках под байковыми приютскими одеялами. Всех знобило, все мерзли… Директор Жуков отнесся к ним с вниманием, жалостью, помогал расти. Выросли. Вышли в люди, стали инженерами, изыскателями, научными работниками. Они не прерывали дружбы и относились друг к другу с братской, родственной нежностью.

У их отцов были легендарные имена, биографии: они делали историю и сгорели в ее огне…

Дети встретились 22 февраля 1978 года в Москве – отмечали сорокалетие со дня прибытия в Рыбинск. Выпустили стенгазету со старыми, детдомовскими фотографиями: “Их было тринадцать”. В них укоренилась унаследованная от родителей глубокая порядочность, скромность, нежная, мужественная дружба.

Приехала старая женщина, вдова их директора, погибшего на фронте. Когда ее провожали домой в Рыбинск, несли на вокзал тяжелые сумки с апельсинами, с мясом.

Итак, это был конец февраля.

В марте все покатилось, полетело с откоса…

Втайне от нее я гадал на книгах: перед анализами, перед рентгенами, перед посещением врачей, перед операцией. И – всякий раз! – книги отвечали: разгром, конец, гибель.

За несколько минут до ее смерти я наудачу раскрыл “Рейнеке-лиса”, это, как я уже говорил, была ее любимая книжка, к тому же смешная, сатирическая, едва ли я мог напасть на страшное место. Ткнув пальцем в одну из страниц, прочитал:

И вот остались минуты считаные…

Мы часто все употребляем слово “смертные”, не думая, что оно относится к нам самим. А ведь сознание краткости жизни возлагает на нас высокий долг. В припадке обиды или раздражения мы иногда не разговариваем со своими близкими, забывая, что потом они, умерев, не смогут разговаривать с нами вечно. Бойтесь ссор!.. Каждая ссора может оказаться последней! Старайтесь простить друг другу все, что можно простить. Знайте, что высшее счастье, истинное счастье – возможность видеть любимое существо. Других любимых не будет!..

У Мандельштама есть строчка: “Я изучил науку расставанья”.

…Осталось несколько фотографий прошлой жизни, которая развалилась под тяжким, карающим молотом смерти… Как рано отлетела она от этой прекрасной земли!..

Жизнь действительно отшумела. Теперь только я ощутил это: тридцать лет, тридцать тяжелых, длинных, трудовых, насыщенных всем тем, что именуется жизнью, лет вдруг как бы развеяло по ветру, словно они превратились в пепел, в золу, в дым.

“Кончена жизнь” – последние слова Пушкина.

Это я теперь сознавал всем своим существом.

Да, та жизнь сгорела. Над трубой крематория вился только слабый дымок…

Жить любопытно, узнать: “Взят ли Ржев, наконец?” В стихотворении “Я убит подо Ржевом” Твардовский, по существу, написал о подлости смерти: “Я убит и не знаю, взят или Ржев наконец…” И никогда не узнаю…

Мы живем в надежде, надеждой. За ней,