…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

давно больны и, возможно, считаются неизлечимыми. Как правило, в таких случаях родственники вскоре получают извещение, что тело кремировано и прах может быть выдан. У всех существует граничащее с уверенностью подозрение, что эти многочисленные случаи смерти душевнобольных происходят не сами, а вызваны умышленно: что тут руководствуются учением, утверждающим, будто так называемую неполноценную жизнь можно уничтожить, то есть умерщвлять ни в чем не повинных людей, если кажется, что их жизнь не представляет никакой ценности для народа и государства. Страшное учение, оправдывающее убийство невиновных, принципиально допускающее насильственное умерщвление нетрудоспособных инвалидов, калек, неизлечимо больных, престарелых!..

И далее гремел мюнстерский епископ:

– Признать, что люди имеют право умерщвлять своих “непродуктивных” собратьев, даже если пока это касается только несчастных и беззащитных душевнобольных, это значит позволить в принципе убивать всех “непродуктивных”, то есть неизлечимо больных, инвалидов труда и войны, убивать нас всех, когда мы состаримся и будем немощны, а следовательно, непродуктивны. Тогда ничего не стоит каким-нибудь тайным распоряжением распространить метод, испытанный на душевнобольных, на других “непродуктивных”, то есть на страдающих неизлечимой болезнью, на престарелых, на инвалидов по старости, на тяжелораненых солдат. Тогда в опасности жизнь любого из нас. Какая-нибудь комиссия может внести его в список “непродуктивных”, которые, по ее мнению, “утратили право на жизнь”. И никакая полиция его не защитит, и никакой суд не будет судить за его убийство и не подвергнет убийцу заслуженному наказанию. Кто сможет тогда доверять своему врачу? Может быть, он объявил больного “непродуктивным” и получил указание убить его. Трудно представить себе, какое наступит нравственное одичание, какое всеобщее недоверие, которое проникнет и в семьи, если мы примиримся с этим страшным учением, если согласимся с ним и будем ему следовать. Горе людям, горе нашему немецкому народу, если священная заповедь божья “не убий!”, которую Господь Бог, наш творец, изначально запечатлел в человеческой совести, будет не только нарушена, но с этим нарушением примирятся и будут чинить его безнаказанно…

Епископ фон Гален многое предвидел. Нет, своею проповедью он не остановил топор палача, но он совершил главное: сделал, что мог…

Бывают люди несокрушимые.

…Как ни странно, убрать фон Галена тогда не решились: боялись брожения на фронте среди солдат, уроженцев Вестфалии, волнений в тылу. Ждали удобного случая: может быть, в одну из бомбежек… Но “подходящий момент” так и не наступил. Клеменс фон Гален умер в сане кардинала в 1946 году от приступа аппендицита. До этого он успел вступить в острый конфликт с английскими оккупационными властями…

* * *

Мирный договор подписывали не в здании ратуши – носили на подпись посланникам на квартиры.

Потом грянули залпы салютов, взвились в небо ракеты фейерверков, ударили колокола.

За что воевали тридцать лет? В 1648 году первоначальные мотивы войны были почти забыты. Мы читаем у Шиллера: “Бедствия Германии были столь ужасающими, что миллионы людей молили лишь о мире и самый невыгодный мир казался благодеянием небес”.

Пустырем отчизна стала,

Слезы выпиты до дна,

Даже смерть – и та устала…

Так окончилась война.

Посланники задержались в Мюнстере до февраля 1649 года.

19 февраля в здании ратуши состоялась церемония ратификации Вестфальского договора, затем был устроен необычайно пышный прием.

После того как разбомбленную, превращенную в груду руин ратушу восстановили в 1948 году, при входе в Зал мира укрепили табличку с латинским изречением:

PAX OPTIMA RERUM[165].

Миновало страшное тридцатилетие. Наступали десятилетия зыбкого мира.

Логау беспощадно язвил:

Война – всегда война. Ей трудно быть иною,

Куда опасней мир, коль он чреват войною.

Томас Манн писал, что Тридцатилетняя война “опустошила страну и в культурном развитии роковым образом отбросила ее назад”.

Однако именно в эти годы Германия дала великих людей: в литературе Грифиуса, в музыке – Шютца[166].

На слезы отечества ответил своим творчеством Иоганн Христиан Гюнтер[167]. Презренны дети, которые предают родину-мать. Презренна родина, которая предает своих сыновей. Гюнтер продолжал развивать мысль Грифиуса о разграбленных войной сокровищах души. Он был первым поэтом потерянного, послевоенного поколения.

Андреаса Грифиуса называли силезским Шекспиром. Он родился в год смерти Шекспира и Сервантеса, в 1616 году, он умер в год столетия Шекспира.

В Глогау заседал магистрат…

“…16 июля 1664 года без четверти пять после полудня его в присутствии всех собравшихся членов магистрата и комиссий поразил столь внезапный и сильный апоплексический удар, что он вскоре скончался на руках испуганных советников, и, таким образом, его жизнь оборвалась в неполных сорок восемь лет без одиннадцати недель при исполнении им своего служебного долга…”

На смерть Андреаса Грифиуса откликнулись поэты-современники.

Даниэль Каспер Лоэнштейн писал:

Треть Грифиуса – плоть – исчезнет без следа.

Но будут жить в веках две остальные трети.

Огонь его души, плоды его труда

Сквозь время пронесут земли немецкой дети.

И славе его жить! И имя его свято,

Пока отечество поэтами богато!

Буба, милая Буба, прости…

Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку,

В отчаянье стенал над сотнями могил.

Утратил всех родных. Друзей похоронил.

Мне каждый час сулил с любимыми разлуку,

Я до конца постиг страдания науку:

Оболган, оскорблен и оклеветан был.

Так жгучий гнев мои стихи воспламенил.

Мне режущая боль перо вложила в руку!

– Что ж, лайте! – я кричу обидчикам моим.

Над пламенем свечей всегда витает дым,

И роза злобными окружена шипами.

И дуб был семенем, придавленным землей…

Однажды умерев, вы станете золой.

Но вас переживет все попранное вами!

Андреас Грифиус. Последний сонет

Колесо фортуны

1

Главу эту следует, пожалуй, с самой Фортуны и начинать.

Фортуна помещена в центр своего колеса, в руках держит свитки, где все и предначертано, – сýдьбы.

На вершине колеса в глупом самодовольстве – человек в короне, со скипетром, над ним начертано слово “regno” – “царствую, правлю”. Справа от него карабкается к вершине колеса будущий удачник с лицом исполненным вожделения: “regnabo” – “буду править!”.. Слева – по ходу вращения колеса – уже летит вниз тот, к кому относится “regnavi” – “я правил”. В самом низу, сброшенная колесом, лежит фигура поверженного: “sum sine regno” – “отцарствовал”.

Рисунок “Колесо Фортуны” выполнен цветной тушью, им открывается рукопись сборника поэзии