Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Они оба пришли в музей в 1945-м.

Именно Ротенберг, несмотря на молодость, получил должность хранителя экспозиционной части «Дрездена» и стал главной экскурсоводческой звездой по трофейной коллекции — в тот год, когда ее еще пусть далеко не всем, но показывали, по спецпропускам; он водил по ней людей от маршала Жукова до режиссера Эйзенштейна, и его запоминали: «…стоя перед картиной, словно профессор, раскрывал тайны живописи… Худощавый юноша, с очень серьезным лицом и нежным девичьим румянцем, в серой, много раз стиранной, но хорошо отглаженной рубашке, казался нам существом возвышенным…»[258]. Он и сам знал, что у него есть этот талант, который раскрывается именно в прямом «контакте с художественным произведением»: рассказывать о картине, стоя непосредственно перед ней. «Фактически все в один голос говорили о том, что Е. И. Ротенберг обладает в высшей степени развитой "синтетической интуицией", которая, по словам Э. Панофского, подобна интуиции врача. Она позволяет уловить принципы создания художественного образа уже после того, как произведен формально-стилистический и иконографический анализ»[259]. «Разбор художественного произведения для слушателей, непосредственно имея перед собой подлинник, Евсей Иосифович считал "звездным часом" каждого искусствоведа-профессионала, подлинной демонстрацией его мастерства, "высшим пилотажем" и одновременно раскрытием возможностей его науки, ее назначения и оправдания»[260].

На протяжении года с лишним он водил экскурсии по «Дрездену» и хранил западноевропейское декоративно-прикладное искусство, затем сдал его в 1947-м и, когда галерею перестали показывать[261], был назначен ученым секретарем Музея[262]. В том же 1947 году они поженились.

Судя по рассказам ИА, в ранние годы их брак напоминал часто встречающиеся в североевропейской живописи аллегорические жанровые сцены: юноша и девушка, озаренные уютным светом лампы, разглядывают слепок с какой-то античной статуи, например голову Венеры.

В дальнейшем, когда проявился резкий контраст темпераментов, эти двое — в высшей степени энергичная дама, которая всегда бьется до конца, и «неконфликтный», склонный к созерцательности, вечно погруженный в свою науку, несколько не от мира сего искусствовед — стали карикатурным образом напоминать о другой паре интеллектуалов: Маргарите Павловне и Хоботове; особую пикантность этой — вызывающей у тех, кто часто видел их вдвоем, нечто среднее между ухмылкой и фырканьем — ассоциации придает то, что Антонова и Ротенберг как раз в 1950-е жили ровно там же, где разворачивается действие одноименного фильма, — у Покровских ворот. И все же сходство разве что формальное — и годится лишь для тех, кто вознамерился бы описать эти отношения в сатирическом ключе. Комичное впечатление, замечает М. Каменский, эта пара не производила: «…да, Ирина Александровна деятельная, властная, командирша. Да, Евсей Иосифович интроверт — но она не Маргарита Павловна, а он… Нет — острый, четкий, наблюдательный, глубокий. Настоящий большой ученый. Волевой: исследовательская воля, огромная эрудиция. Но от бытовых вещей отстранялся»[263].

В отличие от ИА, ЕР на дух не переносил светскую жизнь и среди прочего театры и концерты, так что в Большой и консерваторию ИА ходила с кем угодно, но только не с ним. При этом, настаивает М. Каменский, «Евсей Иосифович был погружен в себя, но его интровертность не носила характер патологии, он совершенно нормально общался, я неоднократно был свидетелем того, как в ходе вернисажей он проводил блестящие экскурсии для толпы собравшихся вокруг него знакомых»[264].

И действительно, сохранившиеся стенограммы заседаний ученого совета Музея (в состав которого ЕР входил в 1960–1970-е, наравне с Алпатовым, Замошкиным, Лазаревым, Чегодаевым и др.; не потому, разумеется, что он был муж директора, а потому что он сам был видным сотрудником Института искусствознания) свидетельствуют, что он деликатно, но вполне уверенно отстаивал свое мнение. Об этом же Свидерская: «Он умел быть твердым и даже жестким (крайне редко). Так, меня потрясло, когда однажды он сказал об одном известном искусствоведе, что тот в трудные времена сделался "прислужником у палачей"».

Что это за палачи, ЕР знал не понаслышке — и именно муж, кстати, по словам ИА, открыл ей глаза «на систему, на мир, на режим… он всегда говорил, что я немножко… у меня есть такой кретинизм. Здоровый, но кретинизм, как он говорил, торжественность такая идеалистическая… — так и отец был старым большевиком. Я долго была заражена уверенностью в том, что, если что-то происходит, это товарищ Сталин не знает, а делают какие-то злые силы. И только когда "космополиты"…»

В 1949 году, когда в Пушкинский приехали «Подарки Сталину», ЕР вышвырнули из Музея — именно что как обладателя чересчур космополитично звучащего имени и потенциального еретика; с этого момента начинается, похоже, самый трудный в бытовом отношении период этого долгого брака.

Любопытный эпизод: на поминках мужа ИА произнесла небольшую речь, и в частности рассказала, что Евсей Ротенберг, «человек отрешенный и с самой студенческой поры погруженный только в науку, всегда, однако, старался сам зарабатывать на жизнь, но был момент, когда его как еврея не брали никуда. И вот, наконец, в 1953-м он смог устроиться простым научным сотрудником в Институт теории и истории изобразительных искусств Академии художеств — где служили разные люди, в том числе и такие, которые были чрезвычайно щепетильны в отношении приема на работу таких, как Евсей. И была такая Нина Васильевна Баркова, впоследствии она работала секретарем секции искусствознания и критики МОСХ, которая, как активная комсомолка, не давала ему возможности пойти младшим научным сотрудником, но как-то его все ж взяли. И вот Баркова, узнав, что Евсей принят, публично сказала: "Как? Ротенберг? В штат? Зачислен?! Все-таки просочился!"»[265]. ИА врезалась эта фраза в память, она и 60 лет спустя ее помнила. «Это слово, "просочился", — отражение общественной атмосферы тех лет. Ротенберг, яркий талантливый ученый, не мог, не умел "просачиваться". Он пришел, его оценили по достоинству и взяли, а она про него — "просочился"»[266].

М. Свидерская пишет, что еще раз та же проблема всплыла в 1960-е, когда академик В. Н. Лазарев «предложил Евсею Иосифовичу прочесть спецкурс на кафедре истории зарубежного искусства истфака МГУ. Но предложение уважаемого академика, ученого с мировым именем не было принято. Препятствием стала национальность рекомендуемого ученого, печально известный "пятый пункт" анкеты, сыгравший также свою роль в конфликте Евсея Иосифовича с руководством Академии художеств и лично с В. С. Кеменовым, оказавшимся неспособным смириться с отсутствием категории "реализм" в написанной Евсеем Иосифовичем характеристике европейского искусства XVII века для соответствующего тома "Памятников мирового искусства" (1971)»[267].

ИА была дочерью еврейки и женой еврея, но сама публично не акцентировала внимание на этом (иногда приобретавшем политический оттенок) нюансе — и уж точно не в