Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

пахучая слуцкая бере. За глотку нас взяли, держат – и дом твой, и слуцкая бере.

Топор отточен, как бритва, – любимое занятие Томаша что-нибудь острить, клепать. Антоновка, огромная от своих ветвей и сучьев, завалилась как стог, почти беззвучно – столько на ней цвета, как пух, белого. Веночки лепестков, как детские губы, только что оторвавшиеся от утреннего пенящегося молока…

Уже не чёрные, ночные, и не мертвенно-серебристые, а свеже-утренние, живые деревья, тихо ахая, заваливаются набок, одно за другим.

Или этой красоте быть, жить, или её детям: Юнра не пощадит, они никого не щадят! Кажется, опять антоновка, какая разница, антоновка, не антоновка… Антон, Антончик, о господи, что же вы со мной сделали, что вы с нами творите?! В голове будто мотор ревёт, всё заглушая, а Венеру уже кличут. Кто, чей это голос?

– Ты что это делаешь? В своём уме?

Томаш в нательной рубахе, в кальсонах, заросший, как лесовик, один нос торчит широкий – окликает, позвал её назад в мир, из которого так просто не уйдёшь:

– Ты знаешь, что тебе за это будет?

Венера оглянулась и не увидела знакомого сада. Нет, деревья стоят, ещё много несрубленных, почти половина, но нет сада и нет её самой – кто-то незнакомый в незнакомом каиновом месте.

– А что мне будет? – отвечает почти безразлично. – Мой сад, я и делаю, что хочу.

Говорит, а сама вспомнила и не может оторвать глаз от белой вишни у своих ног: утонула её подружка, с женихом побежала купаться, а он пьяный, не уберёг, пошла ко дну, её хоронили в наряде невесты, а конь испугался чего-то, понёс, и слетел гроб на дорогу – вот такая в грязи лежала в белом наряде…

– Натворила ты, девка, – громко шепчет Томаш, – засудят, это точно. Вредительство, как пить дать.

Венера, уронив топор чуть не на ногу себе, схватилась руками за лицо.

– Не могу я, деду, сил у меня больше нет терпеть! Все пристают. И эта жаба. Грозился корову забрать, если за сад не выплачу. А с чего выплачивать?..

– Уф-ф! – Томаш сплюнул. – Чтоб у них зубы повываливались, как мой сосед Мовша говорил. Один чтоб остался – для боли.

Проклинай не проклинай, а дело сделано. Вошла в свой дом, как в тюрьму входят: ничего твоего тут нет, и сам ты себе не принадлежишь. Вот так, наверное, тошно Косте. Если живой. Скоро узнаешь, так или не так человеку в тюрьме. Что, что она натворила, пусть бы брали и корову, всё пусть заберут! Только бы жить, как жила.

Села на лаву у окна возле кухонного столика, сколоченного из старых, неоструганных досок, и чего-то ждала. Дети спят, Антончик набегался вечером, а Маша наплакалась, животик болел. Рукой Антончик защитительно обхватил Машу – бедные сироты! Венера заплакала.

Сидела долго, неизвестно чего дожидаясь. Скоро проснутся её судьи и прокуроры. Скорее бы уже услышать их крик, гнев, перетерпеть – а вдруг простят, не выгонят, не отдадут под суд? Пусть забирают, что хотят.

Проснулся, глянул, как солнышко, увидел мамку и сразу потопал к ней Антончик. По-собачьи сунулся в колени лицом, полез на руки. В кого он такой лизун? Жить как будет?..

Первой на кухне появилась Груня, колхозная бухгалтерия.

– Балуешь ты его. Потом наплачешься, – предупредила почему-то обиженно и так, будто сама уже десятерых вынянчила. Побыла на дворе, вернулась – будто и не ходила: ничего не заметила. У Венеры сумасшедшая мысль мелькнула: что там и нет ничего, ничего и не было. Причудилось, снится ей. Глянула в окно, закутала в полы своего френча Антончика и вышла за дверь.

Есть, никуда не делось. В самой середине сада страшно смотрится непривычная пустота, цвет у лежащих деревьев мёртвый. Оглянулась и увидела за спиной Юнру, фининспектора. Глядит на содеянное ею как бы с одобрением, будто ждал и вот дождался. Глаза ещё ближе к плоско-острому носу сдвинулись: весёлый, смеющийся волк. Небритый.

– Вот уже до чего дошло! Как раз статья под тебя принята. Семь лет с конфискацией. Пойду, посчитаю, насколько потощала казна. Рублей на тыщу потянет. Государство этого не любит.

Объясняет старательно, веселясь. Осиротит её детей, ничего ему не стоит.

Короче, он своего добился.

– Ну вот, дурочка, я же не зверь, – шептал ночью, отвалившись, как липкий смовж[43]. – А то руки-ноги напружит, как железные, кто так делает?

Утром она никому, даже корове, в глаза посмотреть не могла. Не от стыда. От ненависти. Будто песка в глаза насыпано. Непонятно за что обидела Антончика, отшвырнула, как щенка. Попросил молочка. Молочка тебе! Всем вам от меня чего-то надо! Сама ужаснулась.

За чертой невидимой осталась та Венера, девочка, женщина, которой себя знала, помнила, теперь ей жить с той, которую сама не любит, сама презирает, если не ненавидит.

Приснился ей Сталин. Что Сталин, поняла потом. Первая мысль: а этот волосатый как сюда забрался, что и не услышала? Лежит спокойно, смирно и – голый. Совсем голый, ни один уполномоченный до такого не доходил. Те долго путаются в своих рубахах-штанах, как ожившее чучело, – самый момент спихнуть с печи. Чтобы аж загремел.

На радость тем, кто его подослал. Подсылают чаще новеньких. Только что от жены, из какого-нибудь районного кресла. А бывалые сами дорогу хорошо знают. Почти каждую ночь война с ними. Устала уже, о, как ненавидит! И боится, потому что кому это понравится, когда такое в доме происходит? Утром, днём боится на глаза попасть Барину, председателю.

Поэтому после первого испуга: кто это и голый?! – второй испуг, но и смущение: неужто было что-то! С этим? Волосатый, как вывернутый кожух! Но смирный. Не трогает, не лезет с руками, лежит и печально смотрит в чёрный потолок. Непонятно только, зачем разделся? Откинувшись подальше к тёплому лежаку, Венера видит: это он, тот грузин, что продавал виноград, а она хотела купить прозрачную ягодку для Антончика, чтобы хоть попробовал такое чудо. Несмело подала было монетку, не зная, сколько одна ягодка стоит.

– Ты что мне суешь, как нищему? – Глаза аж побелели. – Если ты нищая – на, бери, бесплатно!

Гроздью чуть не по лицу достал. И тут же швырнул её на кучу винограда. И пальцами, кистью руки сделал какое-то очень нездешнее движение: уходи и не появляйся никогда! Венера потом тайком пыталась повторить: не получается. Чтобы так красиво и брезгливо. И никто из тех, кого она знает, так не сумел бы.

А теперь сам объявился и лежит рядом на её печке. Круглолицый, рыжий, безусый, тот