Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

у людей, пусть из брёвнышек-спичек, пусть в одно окошечко, зато хозяйкой была бы у себя дома. Не было бы этих жестяных табличек на стенах, этих назо́л[40] по всем углам, от которых и на печи места, покоя уже нету. А главная забота: корову не потерять. Единственная кормилица. Но и её кормить надо. Осока болотная, лесная трава, да и то остерегайся, что переймут-остановят, вытрясут из мешка: «Где нажала?» – гляди, что и отберут. А было, что сухое, и поджигали. Гори огнём, а тебе нельзя! А чтобы лаптинку луга колхознику отмерили, сена дали, так у Барина на это один ответ: «Три аршина тут твои, остальное колхозное!» Оно и правда, люди уже забыли, где и какая земля была твоего батьки или деда. Вроде всегда была ихняя, вот этих крикунов, и никогда они ни тебя, ни детей твоих не отпустят от нелюбой, не кормящей сироты-земельки.

И сад отцовский теперь не в радость. Такой он большой, деревья, как в лесу. А каждое подсчитано, записано (где-то там, в районе и выше), за каждое им заплати. Будто не отец, не дед, а они его сажали, сад Венерин. Не каждый год урожай, а платишь каждый год. Но даже если урожайный выдался, куда, кому продашь яблоки, груши, вишню – разок, второй сбегаешь к дороге, где машины проходят: берите! Почти задаром! Но этим с Юнрой не расплатишься. За всё, и за сад, платит Пёстренькая – своим молочком да маслицем. Антончику да Маше (уже и Маша есть у Венеры, выкатилась на свет, как яблочко зелёненькое) – для них мало что остаётся. Как украдёшь того молока – по полкружечки утром да на ночь.

Как-то приспособилась жить, призвыча́илась[41], если бы не этот Юнра. Раньше вроде не замечал Венеру, и, слава Богу, только пугал, привычка такая у него пакостная: скоро, мол, и твою в коллективное стадо. Вот у тебя тут пени наросло по мясу да по шерсти. В колхозную яму бедную скотину? Да она такая нежная, ласковая, есть не начнёт, если не услышит доброго слова от хозяйки. Уж лучше на бойню. Сердце один раз отболело бы. А то каждый день видеть её – как если бы среди военнопленных за проволокой да сына своего или дочку. Так уж получилось, что не защитила себя, не убереглась Венера от этих паразитов-назол. Но когда родила Машу, она озверела: можете гнать, выгоняйте из дому, а никого не подпущу, не дамся! В войну девки спасались от немцев да от полицаев тем, что хромыми, горбатыми прикидывались, морду себе сажей измажут, чтобы на чёрта походить. Но этим хоть хромая, хоть мурзатая, он, который лезет к тебе на печь, сам себя не помнит, ему всё равно, ему, командировочному, лишь бы урвать хоть что-нибудь.

А теперь Юнра вдруг зашустрил, требует, как своего. Чуть ночь, пошёл бегать: за дверь, в дом, туда, сюда, голос подаёт. Венера делает вид, что заснула. Ползёт на печь. Пугалась, что на детей наступит, они, если не на печи, то на лежанке внизу, там прохладнее.

С чем приходил, с тем и уходил. Обижался: руки у тебя не женские, как кузнец хватаешь, и колени – железные! А потом аж крикнул, уже на весь дом:

– Считай, что коровы у тебя нема! Завтра чтобы до копейки внесла за сад, за каждое дерево!

Уже снизу, спустившись, добавил:

– Сама позовёшь – не приду.

Жди, позову, а то как же! Но когда сама успокоилась, поняла: погибла, погубит! Скольких он уже обобрал в деревнях до ниточки.

Час прошёл, второй, ночь всё не уходила, Венера больше не могла ждать: она спустилась с печи, стараясь не разбудить спящих в закутке внизу Антончика и Машу, юбку надевать не надо, спит в ней, не снимая, накинула на плечи купленный у пленных немцев френч, в сенцах под шкафом нащупала топор и тихонько вышла из дома. Голые ступни обожгло холодом: всё правильно – цвет на яблони, мороз на землю. От отца слышала. Темно-темнёшенько, а звёзды – будто ветерком жар пошевеливает – искрят-поблёскивают. Но только на одной половине неба. Вторая закрыта плотной тучей, поглотившей и месяц. Странно видеть цветущий сад чёрным. Странно и жутковато. Не верится, что на самом деле он белым-бел, как пена мыльная. Но это даже хорошо, это хорошо. То дело, на которое идёт Венера, лучше сделать в чёрном саду. Рукой нащупала ствол, как горло нащупывает убийца, рука с топором тяжёлая, чужая. Отступила и ударила, но, сослепу и волнуясь, только носком лезвия задела дерево, чуть себя по колену не рубанула. А надо бы, а надо бы! Ненависть, такая же чёрная, как ночь, как ветки-цветы, заполняла её всю. Ненависть к Юнре, к ним всем, но и к себе самой и этому саду-погубителю («Цветёшь, а не знаешь, что ты чья-то погибель!») – всё смешалось, как крупа с мышиным помётом. Заберут корову, как моим детям жить? Что мне с твоей красоты, куда я твои яблоки, кому они тут нужны?

Отступила и пошла по саду, как бы дожидаясь чего-то. И дождалась. Будто потянул кто-то тучу, как одеяло, вдруг выглянула круглая, страшная луна. И взбух серебристой пеной сад над головой у Венеры, переливаясь неживым блеском и сонно шурша. Ну вот и хорошо, ну вот и хорошо. Теперь видно, как рубить. А вы что думали (кому-то злорадно и чуть не плача), думали лунной красотой напугать, связать руки? И хорошо, вот с этой, самой-самой серебристой, и начать! Или эту? (Вспомнилось, как молоденький партизан отцу рассказывал, что он, лёжа в засаде, не мог решить, в какого немца выстрелить: в этого? в того? и почему умереть ему, а не тому, что рядом сидит на возу?) Не смогла. Перешла к следующему дереву: шафран, осенью большие, ладони не охватят, пахучие яблоки. Дальше – штрифель. А эта – пепинка, детская радость. Сколько раз с сестричками бегали к ней, собирали маленькие, как игрушечные, плотные, аж скрипят, яблоки. Вот эта груша всегда болеет, но цвета на ней в этом году как никогда. С кого-то начать надо. Не думать, не смотреть… Замахнулась и рубанула сильно, по-мужски. Смогла и – пошло. Легче, почти легко. Вот так, вот так, а вы как думали? Пусть забирают корову, пусть мрут дети. А ты? Слуцкая бере[42], гордость отца. Ну и пусть бере, пусть слуцкая, татка, прости нас, но всё, что ты делал, – всё твоим внучкам, внуку во вред: и дом твой красивый, и эта вкусная,