Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

и сразу поменяется в судьбе его детей, не писал и не говорил. За первым потом и второе, и десятое письмо, пока его не предупредили: в районе о тебе говорят, скоро заберут, письма пишешь, тогда как другие отрекаются и от детей, и от отцов – врагов народа. Замолчал Томаш, а то ещё и невесток похватают. А тут – война, другая беда навалилась.

После войны он нервничал, беспокоился: а вдруг какой-нибудь из сынов вернётся, будет искать в своей деревне, кто ему сообщит, что отец в каких-то там Вьюнищах пристроился жить? Снова начал письма писать, не в Москву, а в Паричи и в свою деревню, которой, знал, нет больше. Она так и не отстроилась – однажды съездил, побывал на пепелище. И вот, как бы чуя конец, опять стал собираться «домой», всем рассказывал про сыновей, никого и ничего уже не боялся Томаш.

А в стране снова и снова что-то происходило, враги не унимались. Какая-то Ахматова, какой-то Зощенко что-то такое там сказали или сделали, что вся страна была поднята против них, как недавно против немцев. А после той истории с газетами Вьюнищам у большого начальства особое внимание. Помимо уполномоченных по посевной, уборке, запашке, боронованию, подкормке, займам, молоко– и мясосдаче, зачастили и эти, которых бабы тотчас окрестили «тлумачами»[39]. И плащи, и костюмы на тлумачах разные и получше, чем у разных других уполномоченных, но истрёпанные бумажные листки, похоже, они передают друг другу одни и те же. Дважды приезжали по Ахматовой и Зощенко, а тут и третий явился, пришёл прямо к скотному двору. Пока перебирал хорошо знакомые заветовцам бумажки, Томаш, чтобы время не пропадало, рассказывал бабам про атомную бомбу. Больше всего поражает заветовцев, что можно в чемодане перевезти её и можно взорвать любой город. Ой, наши хоть хорошо смотрят там, на границе? «Советская власть», который сопровождал тлумача, заверил:

– Товарищ Сталин не допустит.

– А я сон видел, – подхватывает Томаш, – один сон два раза: летят, летят, жудасно, ни гука, ни стука, не самолёты, а, холера на них, палки какие-то. А Сталин мне говорит, он со мной, как ты и я: «Ничего, Томаш, у нас километрами (Томаш по-рыбацки раскинул руки) летать будут».

Тлумач готов к делу приступить, но Томаш не уступает ему аудиторию, досказывает, как Сталин Черчилля и Рузвельта удивил. Ехали в машине, а на дороге бык улёгся, гнал Черчилль – не прогнал, американский президент гнал – не прогнал, а Сталин подошёл, шепнул слово – только и видели того быка, аж пыль закурилась. А всего лишь и сказал: «Сейчас в колхоз заберу!» Все страшно довольны, даже «Советская власть»: нет, лучше Сталина не скажешь!

Тлумач затянул, как пономарь: постановление ЦК, указания ЦК; бабы – кто стоит, а кто на корточки присел, в грязи-навозе по уши, слушают покорно-внимательно. А из подземелья по скользкому навозу медленно бредёт, поднимается существо, напоминающее корову, слепленную из грязи, навоза, вселенской тоски, бабы заворожённо смотрят, как оно дёргается паралитически, а ноги разъезжаются, будто у только что родившегося телёнка. Зашаталась немочка, стукнули-брякнули копыта, и, как-то смешно-нелепо изогнувшись, корова упала на бок. «Советская власть» строго осадил ахнувших теток, вскинул руки: не отвлекаться, слушать! Во, самое важное, интересное: Ахматова такая и сякая, Зощенко то да сё. Человек специально приехал, во как это важно.

Нет, страна не забывала про заветовцев, про Вьюнищи. Что миру, то и бабину сыну. Прикатил к дому безногий Прохор, его издали слышно: если людей нет, поговорит с курицей, с собакой, с крыльцом, с дверью.

И всё громко, во весь голос. Венера выбежала, распахнула одну дверь, вторую, он перебросил себя вместе с колёсиками через порог и покатил прямо к светлице, где начальство.

– Слышали, люди? – выкрикнул, закинув лицо кверху. – Слышали?

– Ну, что там? – недовольный голос Барина. – Видишь, у нас актив. Тебе чего?

– Не слышали? А то, что отменили плату за ордена. Во!

Никто не ахнул, не вскочил, никуда не бросился бежать. Засмеялись:

– Меньше пить будете. А то на всех вокзалах да в поездах, не пройти людям.

– Я что, на трудодни пью? Вот вы за какие пьёте тут? А за ваши трудодни и курица не напьётся. Это всё Зверева работа, твоего гада, твоего, Юнра! Вредители! Не получится у вас. У нас, у солдат, есть защитник. Генералиссимус скажет слово, погодите! У тебя, а у тебя – у кого есть благодарность Верховного? Ни хрена у вас нет. Тварные существа! Правду про вас Старуха говорит. Теперь держитесь, солдатское терпение лопнуло!

– Да он угрожает! Это кому же ты, террорист, грозишься? Советской власти? Председателю колхоза? Мне, органам? Да знаешь, что с тобой будет?

– Ладно, вышвырнуть его, и всё, – распорядился Барин.

Венера обмерла от ужаса и боли, когда увидела, как двое – «Советская власть» и Юнра – потащили к порогу вопящий, матерящийся обрубок человека, пиная ногой его колясочку. Было слышно, как шмякнулся о землю тяжелый куль-человек, вбежал «Советская власть», подхватил колясочку и, вышвырнув за дверь, вернулся победно.

Жизнь катилась, если что и менялось, то обязательно к худшему. Зато стройка за лесом набирала силу: ходили, правда, слухи, что никакая это не дорога, а аэродром, секретный. Никого туда не пропускали, приходилось крюк делать в три километра, если надо в соседнюю деревню. На случай войны с американцами строится – вот из этого никакого секрета не делалось. Но людям не до того. У каждого своих забот. Венера нет-нет да и отметит, что бесчувственной становится – ко всему, от чего прежде и слёзы были, и бессонница. Какие-то две-три главные заботы: не выгнали бы из хаты, рассчитаться по налогам, чтобы корову не забрали, ну, и рот чем-нибудь заткнуть, себе, детям – остальное как бы и не касается её, до её души не достаёт. Увидит Серого – ну что, конь как конь. Не сам по себе он ей интересен, глаза бы на него не смотрели, а вот не просыпался ли овёс, хоть жменька, горсть из торбы, которую ему вешают на шею: жри, не хочу! – за этим наблюдает Венера зорко. Быстренько собрать в ладонь – деткам на суп. Если хорошенько, долго томить-вываривать в печке, он, хоть и необдиранный, а пустит жижу, клей – не одной же бульбой давиться, да и той никогда до весны не хватает. За всем, куда ни повернёшься, тоска и безотчётная боязнь неизвестно уже чего. Хотя известно. Татка, татка, зачем ты его делал, этот дом, таким большим, заметным? Была бы у меня хатка, как