Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке - Сесиль Берли

не исполнится, мне не следует отвечать тебе из опасения, что наши письма пересекутся. Но что за важность? Я всегда буду писать тебе наперед. Сегодня у меня довольно подходящей бумаги – опыт делает нас дальновидными. Я завела тетрадь, для меня одной предназначенную, а что до перьев, они у меня всегда под рукой, ибо они мне нужны ежедневно. Итак, я имею все необходимое, чтобы развлечь тебя, и уж конечно с большей веселостью, чем то делают в Академии[62]. Об этой Академии один человек, побывавший там после меня, сказывал, что недавно ее посетила некая маркиза преклонных лет, которую я как-то видела вместе – чуть не сказала «с ее неотъемлемым признаком» – с ее обезьянкой, весьма необычной из-за своего крошечного размера, которую она носит в муфте. Она дала прочесть небольшое стихотворение об этом очаровательном зверьке, который, будучи посаженным в центр собрания, предстал пред жадные взоры наших возвышенных любителей, – те из них, кто сидел на самом большом удалении, залезли на стулья, чтобы лучше видеть. Ну что за прелесть! Если бы сочинить комедию об этой компании, в ней не было бы недостатка в некоторых забавных сценах. Вот, мой любезный друг, как я незанимательно и безо всякой пользы болтаю, но тебе я без церемоний пишу все, что вертится на кончике моего пера. Из всего этого ты сможешь заключить лишь то, что в эту минуту я не чувствую грусти, на которую ты на днях пеняла мне в письме, – о нет, она меня не оставила, но я так странно устроена, что самые слезы, проливаемые под ее впечатлением, для меня бесконечно приятнее непреодолимого смеха. Однако я знаю, что плакать от удовольствия и плакать с удовольствием – совсем не одно и то же; могу изъяснить лишь, что очень хорошо применяюсь к той меланхолии (коей не смогу дать точное определение), которая побуждает человека искать уединения в сумраке леса или сада, где так хорошо мечтается. Таково, мне кажется, то состояние, когда вдали от шума света, страстей и рассеяния охваченная томлением душа неспешно размышляет о себе и окружающих ее предметах и находит наслаждение в том, чтобы чувствовать и признаваться в собственном несовершенстве, сладостно вздыхая о своем создателе.

Нижеследующее письмо вновь адресовано Софи; это первое, что Манон удается написать после внезапной смерти ее дорогой матери Маргариты Флипон, случившейся в первых числах июня 1775 года. Она долго не может оправиться от этого горя и понемногу возвращается к жизни только благодаря своим интеллектуальным занятиям и переписке.

12 июня 1775 года

Несчастье поразило меня до такой степени, что в самый критический миг я едва не лишилась жизни. Меня силой оторвали от тела той, которую я орошала слезами и чьи глаза только что закрыла собственными дрожащими руками. Родственники моего отца забрали меня к себе. Они заботятся обо мне с материнской нежностью, и мое состояние еще не позволяет мне расстаться с ними. Однако я чувствую себя много лучше; со мной реже делаются судороги; рассудок, который я было совершенно утратила, ко мне вернулся; я больше не страдаю удушьем и наконец могу плакать – и такое благотворное действие произвело именно твое письмо. В этом доме компанию мне составляет та молодая родственница [ее кузина госпожа Трюд], которая тебе знакома: она ухаживает за мной, утешает меня, не расстается со мной и держит себя, как самый нежный друг, – иными словами, заменяет мне тебя и говорит со мной о тебе. Твои письма приносят мне величайшее утешение, которое я могла только желать. Я жду тебя и отнюдь не огорчаюсь тому, что ты увидишь меня в минуты более спокойные. Ведь я тебя так люблю! Несчастье заставляет меня еще больше дорожить моей Софи. Прощай, прости мою слабость; чувства слишком сильны, чтобы много говорить о них.

Первая встреча Жана-Мари Ролана с Манон Флипон происходит 11 января 1776 года, когда он передает девушке письмо от их общей подруги Софи Кане. До своего отъезда в Италию в августе он нанесет ей четыре визита, за которыми последует год полнейшего молчания. Свое первое письмо ей он напишет 17 сентября 1777 года. Он уже вернулся из Италии и живет в Вильфранш-сюр-Сон, в кругу семьи. Она отвечает ему очень длинным письмом, после чего вновь наступает тишина – до следующего послания от него, на которое Манон отвечает в какой-то любовной и литературной горячке. Между ними разгорается настоящий эпистолярный роман, достойный их излюбленного философа Руссо. Она блестяще играет роль новой, такой трогательной Юлии, а он, с его суровостью, строгостью и непреклонностью, – нового Сен-Пре. В начале апреля 1779 года, в Вербное воскресенье, они обмениваются первым страстным поцелуем. Ролан вновь замолкает и отдаляется, а Манон в ответ решает удалиться в монастырь. 12 января 1780 года он видится с ней в монастырской приемной, и любовь наконец-то берет верх. 27 января они подписывают брачный контракт, а 4 февраля женятся. Нижеследующее письмо – последнее в одной из самых красивых любовных переписок своей эпохи.

Четверг, два часа пополудни, 20 января [17]80 года

Как весело держалась я при нашей встрече, так горько и плакала бы сама с собою, если бы за весь день не получила от тебя никаких вестей; я не знала, о чем бы ты мог написать мне, но чувствовала, что мне необходимо письмо от тебя. Я не стану оправдывать свою притворную веселость или гордиться ею – то же чувство, которое заставляет меня выказывать ее перед тобой, мешает мне в ней объясниться. Я не стремлюсь ни пробудить в тебе нежность, ни опечалить твое сердце – я хотела бы, чтобы ты был счастлив, и полагаю, что чем менее буду казаться тебе достойной жалости, то тем больше выиграю для твоего спокойствия. Наедине с тобой я не могу совладать с волнением, и присутствие третьего лица действует на меня благотворно. Я в восторге от визитов твоего брата, ибо мне нравится говорить о тебе с кем-то, кто знает тебя и умеет понимать меня. Я, разумеется, не сумею предупредить твои вопросы, но обещаю говорить лишь то, что думаю, – в этом не будет ни малейшей моей заслуги, ведь я не умею поступать иначе. Друг мой, что ты желаешь узнать? Видя твое беспокойство и зная о случившемся, я воображала, что в тебе, побуждаемом родными к союзу, который они тебе предлагали, и как будто по разным причинам принужденному уступить им, но колеблющемуся из-за склонности, которая вновь возобновлялась в моем