Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке - Сесиль Берли

сожаления о том, что вы не написали мне раньше. Это говорит о вашей привязанности к своей матери, которую вы к тому же не желали обнадеживать понапрасну. И все же еще раз прошу вас не скрывать от меня ничего, что имеет до вас касательство. Мне бесконечно дорого все, к вам относящееся. Радоваться я никогда не спешу, а с горестями за 36 лет так свыклась, что они стали моей второй натурой. Поэтому любая счастливая минута для меня есть великое благо.

[…] Я очень довольна предосторожностями, которые вы соблюдали в отношении к парадному наряду, омовению ног[57] и даже своим приступам тошноты, и надеюсь, что вы и дальше будете вести себя столь же осмотрительно. […] Все берут участие в вас, все возносят молитвы; но даже если нашим надеждам не суждено сбыться, ничего не потеряно. Достаточно уже того, что это стало возможным, и Господь обязательно благословит потомством вас и сего мудрого и добродетельного короля, любезного моего сына. Целую вас.

Это последнее письмо, которое Мария-Антуанетта получает от матери. 29 ноября 1780 года после пятидневной болезни императрица уходит из жизни.

Вена, 3 ноября 1780 года

Государыня, любезная дочь моя,

весь вчерашний день [день рождения Марии-Антуанетты] я провела больше во Франции, нежели в Австрии, и мысленно возвращалась в счастливое прошедшее. Одно воспоминание о нем утешает меня. Я очень довольна и тем, что ваша малышка, которая, по вашим словам, так мила, поправляется, и тем, как обстоят ваши дела с королем. Будем надеяться, это не замедлит принести свои плоды. Признаюсь, я не знала наверняка, что вы спите в разных постелях, но об этом догадывалась. Я не могу не признать справедливость того, что вы говорите, но мне бы хотелось, чтобы вы придерживались в этом немецкого обычая, скорее ради той определенного рода близости, которая возникает, когда супруги спят вдвоем.

Я очень рада, что вы намерены вновь принимать участие в придворных церемониях в Версале: мне известны вся их скука и пустота, но, поверьте мне, небрежение ими может привести к таким неприятным последствиям, которые окажутся гораздо существеннее мелких неудобств, от них проистекающих, особенно если нация обладает столь живым характером, как ваши подданные. Мне, как и вам, хотелось бы, чтобы зима положила конец странствиям императора [Иосифа II], но он совершенно поглощен своей поездкой в Нидерланды, которую ему предстоит совершить в начале марта, и намеревается провести в чужих краях все лето. С каждым годом его отсутствия становятся все более частыми, умножая мои печали и тревоги, тогда как в моем возрасте мне куда нужнее были бы помощь и утешение, но я теряю все, что люблю, одно за другим. Это меня несказанно удручает. Император побывал в Брюсселе и осмотрел страну, и теперь думает отправиться в Голландию и, возможно, нанести вам визит – это устраивает меня гораздо больше, чем если бы он решил плыть морем, даже невзирая на то, как это удлинит его путешествие.

Я беспокоюсь за Марианну [ее вторую дочь], которую мучает тяжесть в желудке, вызванная ужасным искривлением[58], из-за чего ее сразу же рвет всем, что она ни съест, но долго так продолжаться не может. Она простудилась, что причиняет ей большие страдания. С расстройством ее желудка ничего невозможно поделать, принимая во внимание его причину. Я вижу, как тяжело ей приходится, и мужество, которым, как вы знаете, она обладает, вот-вот покинет ее. Меня саму вот уже четыре недели мучает ревматизм в правой руке, из-за которого это [письмо] написано еще хуже, чем обычно, и который принуждает меня его окончить, уверив вас в моей нежнейшей любви.

7. Госпожа Ролан

Писать, но не быть писательницей

Я уже писала ему при других обстоятельствах, не называя, однако, своего имени; ибо я думаю, что характер наших нравов еще не дозволяет женщинам показываться.

Госпожа Ролан – депутату-жирондисту Банкалю, 6 апреля 1791 года

Манон Флипон горячо спорит с одним уже немолодым другом, который восторгается ее талантом и с высоты своего опыта уверенно предсказывает, что она когда-нибудь издаст книгу. Она парирует: «И что же, писать под чужим именем? Ведь я скорее дам отрубить себе руку, чем соглашусь сделаться автором». В конечном счете этот друг окажется прав. Но писательство – не просто ее призвание. Для нее это еще и нечто запретное, и, хотя она предается этому занятию, об этом знают лишь стены ее дома. Мари-Жанна Флипон, родившаяся в марте 1754 года на острове Сите в Париже, очень рано усваивает это табу и делает его своим нравственным правилом. Женщинам незачем становиться сочинительницами. Опубликовать текст – значит сделать его общедоступным, видимым, читаемым, дать ему возможность циркулировать в публичном пространстве, а следовательно, так или иначе влиять на идеи, полемику, мнения самого большого числа людей. Это не женская роль. Единственная категория женщин, которые могут присутствовать в общественном пространстве, – женщины публичные, то есть проститутки. Хотя XVIII веку знакомо слово «сочинительница», оно вызывает отвращение и ненависть по отношению к этим, казалось бы, высокообразованным женщинам. И подобное неприятие, разновидность банальной мизогинии, разделяют очень многие женщины.

В детстве будущая госпожа Ролан развита не по годам. В возрасте четырех лет она без всякой помощи выучивается читать, в пять уже умеет писать, в восемь в первый раз читает «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Она глотает произведения как древних авторов, так и своих современников, и делает выписки из прочитанного. Из того, что она читает, больше всего ей нравится Руссо. Эта девушка, которую в семье зовут Манон, – руссоистка. Могло ли то обстоятельство, что в 21 год она начинает жадно читать Жан-Жака, сыграть решающую роль в ее нежелании стать писателем? Руссо всячески защищает модель поведения женщины, которая жертвует всем, чтобы быть если не идеальной женой и матерью, то по крайней мере существом подчиненным. И это отнюдь не последнее из противоречий XVIII столетия: один из авторов, которых женщины читают активнее всего, принадлежит к тем, кто деятельнее всех взращивал и даже теоретизировал ненависть к пишущим женщинам (по словам Моны Озуф).

Из Руссо она не усвоит лишь один запрет – не высказывать свои мысли и не давать воли своим чувствам. Когда приближается ее 11-й день рождения, один из подмастерьев в мастерской ее отца-гравера Гатьена Флипона дважды домогается Манон, требуя от нее хранить это в тайне. Но она нарушает молчание. Маргарита Флипон, мать Манон, начинает беспокоиться: ее