Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Действительно, какое возмездие ждет этих нелюдей? Оно же придет, будет…

Бабушкина картошка

Бабуля исчезла на целый день. Под вечер она принесла мешочек картошки…

Где она ее взяла? Говорит, что накопала на Татарских огородах. Но там уже давно ничего нет: ни картофелинки, ни морковинки, ни брюквинки.

Маму осеняет догадка, которая болью отзывается в наших сердцах.

– Господи, неужели она ходила по гетто и просила у людей?

Мы все плачем вместе с бабушкой.

Из записей Берты Моисеевны Брук

«…После приказа собраться евреям из местечек в Минском гетто люди стали жить и в подвалах. В комнатах сооружали нары, спали вповалку. С шести часов вечера до восьми утра не разрешалось громко разговаривать. Когда по улице проходили патрульные и слышали в доме разговор, стреляли в окна.

Голодали страшно.

Голод стал замутнять память и подтачивать силы… Мы с Ляленькой подползали под колючую проволоку и, если немец или полицай смотрели в другую сторону, бежали в город искать еду. Вспоминали знакомых.

Какое это было счастье, когда мы благополучно переползали назад с добычей!..»

Виселицы

Октябрь.

Мама вернулась из города. Она искала знакомых врачей. Вдруг кто поможет выйти из Минска?

Рассказывает, что в городе на виселицах качаются повешенные. На груди у них дощечки с надписью: «Мы боролись против германской власти».

Мама пробиралась руинами. Это счастье, что ее не схватили, что она с нами.

Погром 7 ноября

Жуткую новость принесла Дина Голанд. Она услышала, что немцы оцепляют Немигу. Все поняли – начался погром.

Мрачным прошлым пахнуло от этого слова «погром». Знали мы его по книжкам, по рассказам дедов и бабушек.

И вот ожило зловещее слово.

– Надо скорее прятаться, – испуганно говорит Дина.

Мама озирается.

– Где бабушка?

Ее нет, куда-то пошла.

Мама велит собираться. Берегом реки крадемся к мосту. Без желтых латок, в платочках мы похожи на сельских жителей. Блуждаем по Торговой, идем по Бакунина мимо церкви. Снова идем к реке. Отсюда видно, что происходит на Замковой. Там, кажется, тихо.

– Пойдем к Тоне, может, пустят, – уговариваю я маму. (Тоня – наша бывшая соседка.)

Мама раздумывает:

– Они живут возле самого пекла… Сами напуганы…

Да, действительно Тоня со своей мамой, Дарьей Степановной, живут на Школьной, у Немиги. Когда на геттовской стороне Немиги убивали людей, Тонина семья все видела.

Нам некуда деться, ходим туда-сюда. Почему-то, как пришпиленные, бродим около гетто. Останавливаемся возле бани, поднимаемся к больнице, снова Торговая, снова Бакунина.

Идет дождь. Мы вымокли до нитки. Дрожим, ежимся от холода.

– Пойдем к Тоне, – прошу я.

Мама вспоминает добрую, душевную Дарью Степановну, соглашается:

– Попросимся погреться.

Спешим туда, где живет Тоня. Стучим в дверь. На пороге Дарья Степановна, Тоня. Страх, слезы в глазах…

Тонина мама молча захлопывает перед нами двери. Долго стоит в ушах этот, больно отозвавшийся в сердце, грохот.

* * *

…Идем чуть ли не в конец города на Грушевскую. Там живут Гурские. Владимир Феофилович до войны лечился у мамы.

– Это удивительные люди. Они обогреют, накормят, а может, и спрячут нас, – говорит она.

Мы идем к Гурским.

…Как тепло, как хорошо на печке! Сытый кот то трется в ногах, то соскакивает на пол. Ластится к нам.

– Вот даже кот ходит на свободе, а мы… – совсем не по-детски говорит Инна.

Ольга Алексеевна угощает нас драниками. Мы только что наелись крупяного супа, а тут еще драники! Как вкусно!

Нина и Тася, дочки Ольги Алексеевны и Владимира Феофиловича, забавляются с котом.

На костылях входит Владимир Феофилович, приносит на тарелке диво дивное – большие желто-красные груши.

– Угощайтесь… Это из нашего сада.

Мама всхлипывает:

– Спасибо, спасибо за все. Не волнуйтесь, не надо… Мы сейчас пойдем…

– Что вы, Рахиль Ароновна, вы ж для нас родной человек! Да и куда пойдете? Скоро ночь! Побудете у нас, а там что-нибудь придумаем…

Решаем, что с утра незаметно для соседей нужно будет покинуть этих сердечных, добрых людей. Попросим что-нибудь из еды. Днем походим по городу, подойдем к Замковой. А вдруг наш дом не тронули? Да и что с бабулей?

Гурские не отпускают нас и 8 ноября. Мы прожили у них два дня.

9-го на рассвете просыпаемся от стука в дверь.

– Ольга, открой…

Ольга Алексеевна шепчет нам:

– Не бойтесь, это соседка… Закройтесь занавеской и сидите тихо.

Мы сидим на печи за занавеской, слушаем.

– Оля, Олечка, если что, не сносить нам всем головы… Ты смотри, Олечка, смотри… Знаешь, что за это?

– В чем дело? О чем ты говоришь?

– Ой, Олечка, не прикидывайся. Соседи меня послали… Говорят, люди у вас прячутся. Видели, когда к твоим воротам подходили. Зашли, не вышли. Говорят, беглые, из гетто…

– Кто говорит? Кто видел?

– Видели, Ольга, видели…

– Ишь, делегатка от соседей, – Владимир Феофилович стучит костылем. – Были люди знакомые и ушли. Никого у нас нет. Хочешь, обыск делай.

– Да нет, я так, предупредить… Что я, немец или полицай какой? Только сами смотрите. Несдобровать нам… О своих детках подумайте.

Соседка стучит дверями. Не поверила… В доме устанавливается мучительная тишина.

– Сидите. Не бойтесь, – Владимир Феофилович отдергивает занавеску. – Сейчас завтракать будем.

– Нет, нет, мы пойдем, – мама соскакивает с печи.

Ольга Алексеевна тихо плачет.

– Куда ж пойдете? На погибель? Я вас на чердаке спрячу или в погребе…

– Вы уже сделали больше, чем могли, Владимир Феофилович.

Мама торопит. Мы быстренько одеваемся. Ольга Алексеевна закутывает меня и Инну в теплые шарфы.

Владимир Феофилович с побелевшим лицом и сжатыми губами выводит нас огородами на соседнюю улицу. Потом говорит:

– Идите к моему другу. Вот адрес. Скажете – от меня… Это недалеко. А я скоро там буду.

Он спешит следом за нами на костылях. Капли пота застыли на лице. В глазах тоска.

– Ждите меня там…

* * *

Мы не пошли по адресу, который дал Владимир Феофилович. Идем куда глаза глядят, блуждаем по городу, перекусываем хлебом, его положила нам в узелок Ольга Алексеевна. Холодно, промозгло.

…Сворачиваем в сторону Республиканской. Может, увидим, что происходит в гетто? Но там столько немцев!

– Давайте пойдем на наш Подгорный, на Красноармейскую, – мне почему-то очень хочется пойти туда, где мы жили до войны.

Мама соглашается: не все ли равно, куда идти?

…Вот здесь, на этом пепелище, стоял наш дом. На втором этаже была комната с верандой, в которой жили мы. Кусты сирени. Ничего нет, кроме голых кустов сирени. Как раз то место, где была наша с Нилой Кунцевич беседка. Мы любили наш двор. На этом дворе был