Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Реквием

Этот приказ расклеен в городе. В нем говорится, что в связи с диверсионными актами, направленными против германской власти, «расстреляны сто жидов-коммунистов». Если диверсии будут продолжаться, то не прекратятся и расстрелы. За каждую диверсию – пятьдесят мужчин.

Среди расстрелянных наш знакомый Семен Михайлович Клебанов и его тринадцатилетний сын Тима. Этот Тима никак еще не мог быть коммунистом!

…Тимки-Тимура нет. А мандолина его висит на стене… Кажется – струны играют реквием.

Спасет ли метрика?

Мама часто вспоминает свою подругу Катерину Логиновну Бессмертную. А я – ее дочку Лиду. Их семье, возможно, удалось эвакуироваться.

– Катерина Логиновна помогла бы нам, – говорит мама.

Из маминых друзей в гетто живут Маня Григорьевна Неймарк и Белла Моисеевна Дедович.

Тетя Маня – очень добрый и щедрый человек. Дом, в котором она жила до войны, не сгорел. Тетя Маня, чтобы не умереть с голоду, меняет вещи на харчи. Кое-чем делится с нами. Маня Григорьевна живет в Хлебном переулке. Удивительное название! От него пахнет хлебом.

Белла Моисеевна – учительница. Еще до войны болела базедовой. Она даже и сейчас, в голодуху, не похудела, с трудом передвигается. Очень люблю слушать ее рассказы про учеников.

Ученики не забывают ее и теперь. Она получила привет от Саши Мяготина, Коли Малышки и Кати Иориной. Дети подходят к колючей проволоке, чтобы передать ей что-нибудь из продуктов, повидаться.

Белла Моисеевна тревожится за дочку Эллу. Девочке достали метрику, перевезли в деревню под Осиповичи. У Эллы теперь другие имя и фамилия.

Выручит ли метрика?

Вспоминаю, вспоминаю…

Что они сделали с нашим городом! Руины, пустые черные глазницы окон, устоявшийся запах гари. Мне кажется, что если я забуду, как выглядел наш Минск, наш переулок, двор, однокомнатная квартира с верандой, коммунальная кухня, всех людей, с кем прошло мое детство, то совершу предательство.

И я вспоминаю, вспоминаю, не даю себе все это забыть. Ничего давно нет: ни дома, ни двора. А люди – кто где, неизвестно. Есть только пепелище.

Часто в мыслях путешествую: от Подгорного переулка до музыкальной школы на площади Свободы. В руках у меня, как прежде, музыкальная папка. В ней этюды Черни, прелюдии Баха… Вот сейчас войду в класс. Мария Яковлевна Шлапакова, моя учительница, будет слушать меня…

К сожалению, колонны не ходят ни по Подгорному переулку, ни по площади Свободы. Какое замечательное название у этой площади!

Погром 20 ноября

Ночь холодная, не спится. Печка остыла, не согреться. У старой Тэмы нет дров. С утра закинет несколько полешек. А тепло держится недолго.

Светает. Выхожу во двор. Надеваю легкое летнее пальто. Подмораживает, но мне не холодно.

Как раз накануне мы с мамой обсуждали, во что будем одеваться. У нас одно зимнее пальто на всех.

Бегу на самое высокое место Замковой. Радуюсь, что не замерзла:

– Можно будет перезимовать и в летнем…

Внимательно всматриваюсь в противоположный берег реки. За колючей проволокой гетто, кажется, тихо. Правда, справа, с Немиги, слышится гул. Он нарастает, приближается – едут машины. Но ведь необязательно, чтоб они ехали в гетто, успокаиваю себя. Возвращаюсь назад. Не верю глазам. Машины рядом. Из них выскакивают солдаты в немецкой форме, окружают район.

Успеваю забежать в дом, кричу:

– Погром!

В одно мгновение все одеты. Мама прижимает к себе Инночку, зачем-то хватает буханку хлеба, отдает мне. Потом помогает бабушке завязать платок, надеть ботинки.

Благоразумная, рассудительная Дина говорит:

– Это, кажется, последний эпизод…

(Любимое выражение Дины: «Жизнь – это цепь эпизодов».)

Нас выгоняют из дому. На дворе уже много людей. Видно, успели нагнать из соседних домов. Красавец Дворкин. Его высокая фигура и седая голова видны издалека. Рядом его дочка, длиннокосая Зиночка. Инженер Лившиц. Он подходит к нам, снимает шляпу, здоровается. Удивительно, в такой момент… Интеллигент остается интеллигентом…

Думаю, что сейчас нас будут расстреливать около этого красного кирпичного дома. Боже мой, они расстреляют нас у дома, где совсем недавно жила моя подружка Тата – Танечка Дроздова, которую вместе с родителями выселили отсюда.

Нас в самом деле толкают к стене. Немцы начинают считать людей, распихивают их в разные стороны. Хоть бы не разлучили нашу семью.

Идет какая-то сортировка. Отчетливо слышу два слова: Leben, Tod[5]. Значит, в одну колонну они толкают людей, которым еще предназначено жить. В другую – тех, кого поведут на расстрел. Мы попадаем в последнюю. Люди понимают положение. Пытаются из колонны смерти перебежать в колонну жизни. Стрельба. Вдруг наступаю на что-то мягкое. Падаю. Передо мной сине-белое лицо девочки. Узнаю его. Это соседка Сима Котлярова, подруга Дины. Тормошу ее, прошу:

– Вставай!

Дина говорит:

– Она не встанет: ее убили. Хотела перелезть через проволоку.

До этого мозг работал необычайно точно, удивительно ясно. Теперь ничего не могу понять: она убита?!

…Солдаты окружают нас.

Куда ведут? Вверх по Димитрова. Может, к Юбилейной площади? К юденрату?

Колонна конвоируется с обеих сторон, через ряд. Наш ряд, в котором бабушка, мама, сестра и я, без конвоиров. Но они идут спереди и сзади. Тех, кто вырывается из колонны, тут же расстреливают.

Вспоминаю, что в руках у меня хлеб, и начинаю есть. Невероятно, но я хочу есть. Протягиваю хлеб маме. Она удивленно смотрит на меня.

Куда все-таки нас ведут? Это же колонна смерти. Неужели действительно на смерть? Нет, не верится! Вдруг что-то изменится? Может, придет спасение?

Впереди в колонне возвышается фигура старой Тэмы. Она идет прямая, непреклонная. Красавец Дворкин держит за руку свою длиннокосую Зиночку. Дина поддерживает мать и старшую сестру Эру, которая едва переставляет опухшие с голодухи ноги.

В этой же колонне инженер Лившиц, недавний студент Сеня Поплавский, Зора Стронгина – веселая певунья, бывшая пионервожатая, семья Низовых, их двойняшки, десятилетние Марлен и Сталина… И все они, наверное, тоже не верят в свою гибель.

– Я хочу жить! – вдруг прорезает тишину голос нашей Инны.

И снова тишина.

– Мама, – слышу я шепот своей мамы, которая обращается к бабушке. – Надо спасать детей… Попробуем бежать на том повороте. Держись за меня.

– Я не смогу, ноги не идут… – отвечает бабушка. – Спасай детей. Беги с ними…

– Как же мы без тебя?

– Я не смогу… Спасай детей…

Мама велит мне содрать латку с груди. Сама сдирает с себя и с Инны. Со спины содрать невозможно, увидят конвоиры, которые идут сзади.

Нет, на Юбилейную площадь нас не ведут. Уже вывели за границы гетто. Гонят по улице Опанского. И вдруг по