Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

Просматривая дальше стихи, он попросил мой альбом и, открыв страницу, написал:

«И возможной и близкою стала мечта»[189].

Нищий вчера, я сегодня богат,

Богат без границ, без предела…

А много ль мне дали? Один только взгляд.

Я прочла и почувствовала, что краснею, а он сидел молча рядом, и лицо его было серьезно. Я думала, – ведь еще так недавно я могла смеяться над любовью, а теперь, испытав это чувство, я не только не смеюсь, но сознаю, какое непреодолимое могущество таится в этом чувстве. Только те вечера, когда бывает Павлуша, для меня приобретают особенное значение и полны интереса.

27 марта. О, как жизнь бывает непонятна и какие в ней бывают неожиданности! Я пишу, а мои губы невольно складываются в улыбку, и это все после того, что я недавно писала. Даже не верится. Мне хотелось бы все сразу вылить на бумагу, но это было бы малопонятно. Я только могу писать о себе, что я счастлива и полна надежд. Я бываю с Павлушей в Филармонии на концертах, и это доставляет нам большое удовольствие. По вечерам, как и раньше, приходят мальчики, и чаще всех Миша и Павлуша. Павлуша подолгу сидит со мной, и мы говорим обо всем, что нас интересует. Когда я иду к англичанке, он меня провожает, и я всегда окружена его вниманием.

29 марта. Сегодня вечер был свободен, и, когда мы кончили свои уроки, к нам пришел Павлуша. Подойдя к пианино, долго играл свои любимые вещи. Я никогда не забуду этого морозного белого вечера, смотревшего в окна гостиной. Как я ловила тревожные звуки вальса Шопена, забившись в угол дивана! Это вальс говорил мне без слов то, в чем я сама вот уж больше года боялась себе до конца сознаться, и мне некуда было бежать от захватывающей власти этих звуков, суровых как неизбежность, но таких непостижимо прекрасных. Было страшно и больно, потому что чувство, воплощенное в звуках, было сильнее меня. Оно давило плечи своею тяжестью, от которой не могло быть бегства… И где-то в едва уловимых тонах вальса звучала жалоба, жалоба моего собственного сердца на то, что это чувство, может быть, безысходно, что нет впереди реальных надежд, что белый вечер за окнами холоден и равнодушен. Звуки этого вальса Шопена должны быть для меня навсегда окрашены матовыми красками незабываемого вечера и пылающими красками моих чувств, до тех пор не осознанных мной вполне во всей их силе. Музыка дала им настоящее название, заставив меня с болью отдать себе отчет до конца во всем. Какой маленькой, беспомощной была я, сжавшаяся в углу дивана, перед той бурей, перед той любовью и болью, которые были во мне! И было так страшно, что мои глаза, не отрывавшиеся от длинных пальцев, бегавших по клавишам, могут выдать слишком многое!

30 марта. Желтый бархат Михайловского театра[190], хрустальные блестящие люстры, в оркестре отдельные звуки настраиваемых инструментов… Мы с Павлушей пробираемся к своим местам. Я осматриваюсь кругом, всюду встречая веселые лица и яркий блеск огней. Все это меня наполняет радостным возбуждением и заставляет улыбаться. Мы сидим с Павлушей вдвоем, смешанные с пестрой толпой, но в то же время мы одни. Когда гаснет свет, на сцене сменяются быстро причудливые картины. Китайские тонкие узоры, как кружева, фокстрот и чарльстон в фантастической обстановке американского ресторана. Это «Желтая кофта»[191]. В антракте мы идем в фойе, оживленно разговаривая, делясь впечатлениями. Я на своем лице ощущаю ласку его насмешливых глаз, и, когда приходим в зал и садимся в удобные мягкие кресла, то их не хочется покидать. «Скажите, Павлуша, вам никогда ничего не говорил обо мне Алеша?» – Он непроницаемо улыбается и потом говорит: «Мало ли что может говорить Алеша? Почему вас это интересует?» – «Потому что для меня это имеет большое значение, я хочу знать и очень прошу вас сказать мне все». Он делается серьезным. «Я вам одно могу сказать только, – прячьте лучше свой дневник, как и свои стихи, – и, улыбнувшись, он добавляет: – И еще, если хотите что-нибудь узнать, то старайтесь это делать незаметно, не показывая, что вас это интересует». – «Да, в этом случае вы, пожалуй, правы, но я, если хочу что-нибудь узнать, всегда спрашиваю прямо и, конечно, в результате чаще ничего не узнаю». Мы разговорились об Алеше, о том, что в нем нет никаких принципов, он часто врет и нарушает данное слово. «Но ведь, возможно, таким людям легче, удобней приспособиться к жизни, – насмешливо проговорил Павлуша, – я иногда думаю, что было бы неплохо постараться искоренить такие условности, как например, честное слово». Я с удивлением взглянула на него, не понимая вполне, насколько он говорит серьезно. И у меня вырвалось невольно: «О нет, я вам не верю, ведь вы сами не нарушили бы данного слова, значит, это не глупая условность». – «Да, у меня это выработано моим воспитанием, как и другие моральные качества, и я от них избавиться не могу. Мне хотелось бы когда-нибудь нарушить данное слово». – Я встречаю смеющийся взгляд его глаз и убежденно говорю: «Но я вам не верю. Это было бы непорядочно, а я все же вас довольно хорошо знаю и потому не верю, что вы на это были бы способны».

Начало действия прервало наш разговор. На сцене снова появились китайские узоры, танец с мечами, религиозные шествия, танец гейш. И когда занавес упал в последний раз, у меня невольно вырвалось: «Как жаль, что все кончилось!» В глазах Павлуши вспыхнули знакомые насмешливые огоньки, и он, взяв меня под руку, повел к выходу. Как мне было с ним хорошо!

На улице свет фонарей пронизывал темноту зимнего вечера. Мы шли по освещенному Невскому, он провожал меня к Наташе[192]. В трамвае ехать не хотелось, и мы, пересекая Марсово поле[193], шли пешком. Я слушала его слова, полные доверчивости, в его улыбке была знакомая для меня ласка, и он для меня был таким близким в этот незабываемый вечер. Я думала: вот так бы идти долго, долго, слушая его голос, идти всю жизнь. «Знаете что, Танюша, – смеясь, сказал он, – дайте мне спрятать ваши стихи. Я, конечно, дам вам слово, что читать их без вашего разрешения не буду». – «Да, но ведь теперь я в этом не уверена. Ведь вы хотите когда-нибудь нарушить данное слово». Он