Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Нет.

Листки мягко ложились, очертания их были легки. В комнате висело молчание, тревожное, как метнувшаяся и затихшая летучая мышь. Мориц прошёлся по комнате.

«Он сейчас уйдёт! – подумала Ника. – Отлично!»

– Я вам говорил, – сказал он по-английски, проходя мимо стола, за которым она сидела (по комнате шли люди, говорили, кидали дверь в тамбур), – что я не заслуживаю вашего отношения. Вы делаете из меня какое-то подобие вашего идеала, хотя вы несколько раз и отмечали мои дурные черты. Я иногда бываю совсем пуст от всякой душевной жизни. Живого во мне всегда только одно: это моя работа. Я очень ценю хорошее отношение к себе, больше, может быть, чем кто-либо, и это понятно. Но мне…

«Когда придёт „но“?» – созерцательно, но несколько нетерпеливо думала Ника.

– …Люди чаще враждебны, чем дружественны, потому что я никому не спускаю, не кланяюсь и не лгу. Но…

«Наконец?»

– Я очень трудный человек, Ника…

В её сознании метнулось: «Маленький человек!..» Она бы, кажется, ему простила: и то, что он равнодушен к её душе, возьми он человеческий, тёплый тон, назови он вещи их именами, хоть только по-братски. Он снял бы с неё половину её тяжести. Но он отступал, отклонялся, отнекивался. Он думал о роли. Не о существе дела! Он думал не о ней, – о себе. Человек, не способный быть даже братом, – что же это за человек? «Даже братом». Но это же очень много, это же драгоценнее – так многого…

Но он говорил, надо было слушать.

– Вы сказали, что я жесток. Может быть. Человек не сделан из мрамора… Когда узнаёшь, что человек тебя… – он поискал слово и, неволимый тем, что за спиной кто-то вошёл, и, может быть, потому, что английский язык в данном пункте был пластичней русского, – «likes you» (глагол «нравится»), удачно избегнув «loves» («любит»).

– Вы однажды спросили меня, два ли во мне человека. Я думаю, во мне много людей… Я не чувствую, чтобы я был мистер Хайд, но ведь я и не доктор Джекиль… Всё – проще. Вы преувеличиваете меня!

Ей было немного стыдно, как за провалившегося на экзамене сына. Она сказала вежливо:

– В ваших словах – противоречие. И «всё проще», и «не два человека, а – много». Это же выходит сложней, по вашему Евтушевскому!

И пока он возражал, что-то умное, ловкое (по Евтушевскому!) и, может быть, даже – тоже по Евтушевскому – верное, она погружалась в мысль, что, может быть, в нём ничего не было особенного – казалось! Разве не было способов тонко, умно и сердечно вести себя с человеком! Способы – были, если б была глубина! Неужели её не было? И в то время, как он начинал какую-то фразу: «Enough, прошу вас, довольно!» – сказала она очень быстро и очень насмешливо, взяв листки, она шла к двери. Кто-то выходил, она вышла вместе, и по мосткам застучали шаги. Мориц постоял с минуту, прислушиваясь, идут ли шаги в молчании, с облегчением – услышал голоса, она с кем-то шла, разговаривая. Он прошёл по комнате, закурил – и вышел на крыльцо. Те уже – скрылись. Вечер был сырой. Он вошёл в дом и сел за газеты.

Как? Но прошли сутки. Снова был вечер и перерыв. Шли мысли: «И зачем я его прервала тогда, когда он говорил о стихах и что он не из мрамора? – сказала себе Ника. – На полуслове оборвала! Единственное, может быть, что вообще стоило запомнить – из всего, что он скажет когда-либо! Убила не для себя только (от гордости, что – мало!), но и для него убила его впечатление о стихах…»

Несколько дней спустя, в час отдыха, Ника сказала Морицу:

– О жене вы дали кое-что. Дайте другие женские типы.

– Хорошо, – ответил Мориц, пожав плечами, – только трудно говорить так – по заказу.

Он подавляет раздражение. И Ника слушает, как некая женщина, увиденная им впервые, после ванны в Кисловодске, очень сильно накрашенная, особенно глаза, – против краски губ он ничего не имеет, это красит и что-то придаёт лицу (жене своей он всегда привозил из заграничных поездок отличные губные карандаши), – но эта женщина была накрашена не в меру. На ней была красная шёлковая косынка на светлых волосах, голубые глаза. Она в том кругу была известна тем, что незадолго до этого её муж покончил с собой. Бегло набрасывает он, видимо, против воли свой роман с этой женщиной (её имя Женни, запоминает она), отчаяние жены, гордо ею от него скрываемое, желание Женни его женить на себе. Он переломил себя, заглушил страсть – работой. В десятидневный срок. Работал до изнеможения.

– Это хороший способ, между прочим, – говорит он.

(«Не мне ли он его рекомендует? Чтобы я завтра сделала целый том калькуляций!»)

– Это была единственная ваша страсть?

– Нет, я много раз увлекался. Но это чувство стоит особняком…

Мориц рассказывал:

– За год до встречи моей в Кисловодске с Женни я был в Баку. У человека, который теперь уже умер, я увидел черноволосую смуглую девушку лет двадцати двух. В ней была какая-то насмешливость – в то же время – спокойствие. Она была хороша – свежестью юности. Южный тип лица. Нас познакомили. Она работала переводчицей с французского. Мне она понравилась.

Я пригласил её к себе. Я жил в гостинице. Она приняла моё приглашение, и потому я был склонен думать, что если девушка соглашается прийти к человеку в номер – он делает из этого выводы, которые обычно делают в таких случаях. Я приготовил ужин, вёл себя вполне корректно, но когда у нас сам с собой завязался разговор на интимные темы, она совершенно спокойно сказала мне: – «Я понимаю, что вы думаете, как и любой на вашем месте подумал бы, что – раз я пришла, я, после небольшой борьбы, для приличия, брошусь к вам в объятия. Но знайте, что этого не будет». Я был несколько пристыжён и, конечно, заинтересовался. Мне это понравилось. Она высоко поднялась в моих глазах. Я, немедля, поднял брошенную перчатку – ах так? – и перешёл на откровенный, дружеский тон – сражаться её же оружием. Говорили мы долго, как старые товарищи. В конце у меня вырвалось: «Знаете что? Мне очень хочется – просто вас поцеловать!» Она сказала: «И мне тоже». Мы поцеловались – дружески, скорее, – и я её проводил домой. На другой день мы с ней слушали «Паяцев», потом «Севильского цирюльника». На прощание снова поцеловались. Накануне её отъезда мы пробродили всю ночь, – было