Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Дочь писала мне, что мать к ней страстно нежна. Это – ново. Этого не было в мою бытность дома. К сыну – да, но он маленький. Он родился, когда я хотел с ней расстаться – из-за Норы. Если бы это случилось – мальчик должен был заменить ей меня. Я прочёл это в её дневнике, она вела его в те трудные дни. Я нашёл его в туалетном столе, спросил позволения прочесть. Она разрешила – и потом его порвала. И мы не сказали об этом друг другу ни слова. Я не очень люблю тайны – но и нет у меня к ним нелюбви. Я только хотел назвать цену этой гордости моей жены.

– Спасибо, – сказала Ника, вставая, – и вдруг что-то подталкивает язык: – Ну, значит, просто её гордость была больше её любви!

– Да нет же! – Мориц гневен, чистосердечен. – Просто есть разная гордость – и разная любовь…

– Любовь – одна, – упрямится Ника. Она не смотрит на Морица, смотрит мимо.

– Почему вы всегда так уверенно судите обо всём на свете со своей колокольни?

– Потому что не умею смотреть – с чужой! Потому что это та колокольня, которую я выбрала, чтобы с неё смотреть. Бросим, Мориц, и вам пора спать…

– Какая у вас уди-ви-тельная склонность к риторике! Вы же упрекаете живую вещь за её название!..

Ника слушает с холодной улыбкой.

– Доброй ночи, – говорит она.

Но зато как хорошо – писать… Ночь, она одна – и сна ни в одном глазу. Куда делась усталость? Масло на волны, волшебный бальзам. Тетрадь перерастает в план отступившей поэмы, повесть живёт – вовсю.

А через барачную стену, как через толстую вату, – «Мелодия» Рубинштейна. Это Мориц включил радио? В Москве ещё только вечер…

Ника, как Хлоя, кладёт лицо на руки и, блаженно опустив (как Вий) веки, – слушает.

И вот это таинственное существо – перед нею. Ника держит портрет жены Морица. (Она узнала, её зовут – Ольга.) Ненасытно впивает она тёмный фон фотографической мглы, потёртой, в лёгких трещинках карточки. Лицо в половину натуральной величины – ей в глаза прямо, как будто глядишь в зеркало. Облик, ею не виданный никогда более – во всей вечности! – неповторимый. Лоб более широкий, чем высокий, но и высокий тоже, обрывающийся совершенно горизонтальной линией тёмных, длинных бровей – при полной разглаженности, при их олимпийском покое всё же кажущихся насупленными, – так они стремительно распростёрты над широкими и длинными глазами. Пристальный, утверждающий, застенчивый, застенчивость борющий, тяжёлый взгляд. Он тяжёл тем, что приковывает. Как много больше один этот взгляд даёт Нике, чем все рассказы Морица! Этот взгляд молча оборачивался к нему – и рушились «города и годы». Вот чего он не умел рассказать! Ника всё хотела её слов, Мориц искал – их не было. Говорящей оказывалась немота… Полуулыбка рта негой отражена в глазах, неулыбающихся. Это нега веет в пушке ресниц, нижних. Лицо широкоскулое. В нём грация здоровья, упорной юности, отдающей детством в очаровательной и нисколько не грубой пухлости щёк. Как из массы мраморной восстаёт линия – так из округлости этих девических щёк устремляется строгий контур подбородка, привнося в это мраморно-плоское лицо женщины неожиданную хрупкость и остроту, некую внезапно-прощальность, нечто отрывающееся, ускользающее, берущее себя нацело назад из тела, застенчиво-торжествующее! В неведомый и неназванный дух. Нос короткий настолько, чтобы не быть названным длинным, тонок пластической тонкостью Греции. Идеальность пропорций, делящая черты, диктующая характер лицу, ждёт вот именно этого рта, грациозного и стыдящегося, своенравного и всё же спокойного. Гладь лба, взыскующий взгляд глаз тёмных и всё-таки не тёмно-карих, имеющий свет под цветом; задержанный трепет тонких ноздрей, горделивость губ, отдающихся только этому, навсегда. Чуть беспорядочный поток волос, тяжёлых, пушистых, как ещё одна и будто уже лишняя красота, небрежно, привычно отброшенная назад за крепкую шею, переходящую гармонической линией в медленный спуск плеча. Тёмное платье, полукругом открытое, – всё в напряжённом покое. Это та полнота жизни, которую Ника не поймёт никогда, – потому, что Ника всё хочет понять, а эта себя не понимает, она просто дышит, как бытие. Но она недоступна!

«Я бы могла любить её… – говорит себе Ника. – Но любила бы она меня? Боже мой! – так взывает – не о себе, может быть… в первый раз о другом, – и я хотела это воплотить в поэму… Но ведь нет таких слов! И – но… – она бьётся об какую-то мысль и ей не находит названия. – Это иметь! Знать своим! И от этого – отрываться… Какой же силы зов в новые бездны имеет в себе тот, кого эта женщина любит! А ты? – спрашивает её кто-то, – после того полёта, в котором прошла твоя юность и часть зрелости, – как же ты вошла в эту, чужую же тебе, бездну, в душу этого человека? Он же ранит тебя каждый день, в нём нет той „высокой ноты“, которая тебя звала от рождения (тебя и всех героинь книг, которых ты любишь, ты же – не одна!..). Нет в нём? – отвечает она смятенно. – Почему же как только я хочу от него оторваться – он предстаёт опять Кройзингом, героем „Испытания под Верденом“? Почему же бьюсь о него как о стену – и не ломаю себе на этом крыльев, – ращу их? Да разве оттого я не оставляю его, что мне что-то в нём надо? Не за его ли душу я борюсь в смешных рамках этих поэм-повестей? Не его ли душе служу, не её ли кормлю – в страхе, что вдруг оступится в какие-то бездны, где возомнит себя – дома? Не для того ли зову его к ответу за каждую не ту интонацию? Господи Боже мой…»

Она, как в детстве, в слёзном пароксизме кидает о стол голову, но глаза сухи, ей кажется – больше нет сил. Ночь тиха. Смолкла Москва, все звуки утихли…

«А ты – спишь?» – спрашивает она немыми губами – ту.

Глава 13

Мыльные пузыри

Ника была на краю отчаяния: только что Мориц ей рассказал, что написал жене, чтобы она больше не слала ему посылок, не лишала детей нужной им еды. «Я сыт, – сказал он, – а Ольге, после тринадцати (!) операций глаз, запрещена глазная работа, и она работает в две смены с лотком Моссельпрома. На последней фотокарточке она стала неузнаваема. Я отказался от помощи…»

Вертя арифмометр, она думала о том, что ей делать… Но ничего придумать было нельзя, кроме – письма