Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Ольге, опровергавшего его письмо. Умолить её не прекращать посылок, без которых погибнет он, так сжигающий себя на работе, ведь ночью не прекращает новых и новых способов в заявлениях излагать своё дело, настаивать на ошибочности обвинения…

Но последняя капля, переполнившая его чашу, – было письмо его дочки, Бэллы, девочки пятнадцати лет. «Папа, – писала она, – не пиши длинных заявлений, мне сказали – их никто не читает…»

Письмо Бэллы вызвало его письмо к её матери – он начинал терять веру в правосудие его страны, он решил пустить ладью свою по течению – но его письмо к Ольге вызвало к жизни решительное письмо к ней – Ники. «Ольга Яковлевна, – писала она, – не верьте мужу. Ему нужно усиленное питание. До меня он – неразумно, нелепо всё ставил на общий стол. Я это прекратила. Жиры я превращаю – на кухне – в печенье. Ни одна капля пользы не минует его…» Далее шла просьба прислать свой портрет и Юры – сына, она их повесит в его шкафчике, так что как только откроет – увидит.

Стук арифмометра, как вьюга, заметал всё.

Мориц проходил по комнате с копией накануне отосланной в Управление сметы, когда его окликнула Ника. Он подошёл. Молча, незнакомым ему – чуть повелительным и одновременно как бы просящим – движением она подвигала к нему тетрадку. Молча он открыл её. Это были стихи. На первой странице стояло: «Мыльный пузырь». Его брови поднялись: что-то родное. Как она могла знать? Они с братом в детстве, задолго до первой войны, увлекались этим делом. Брат искусно пускал их из особо свёрнутой газетной бумаги, он же отстаивал метод «трубочный» – из заграничной настоящей трубки, лёгкой, как застывшая морская пена (или кто-то сказал, что так, и они верили…).

Её стихи? Собачьим чутьём ощутив, что момент этот для неё – особенный, он вложил тетрадь в ведомость сметы – неучитываемое мгновенье засомневался, не надо ли что-то сказать, решил сомнение – отрицательно и отошёл к своему столу. Все кругом работали. Щёлкали арифмометры, счёты, и у кого-то лёгким, родным со школьной скамьи звуком, воздушным, только уху чертёжинскому слышным, скрипел рейсфедер о гомеопатические ворсинки полуватмана, отдалённо напоминая полёт норвежских коньков по льду. Это были стихи, ему посвящённые. Это обязывало? Этого надо было ждать…

Что-то хмуро легло у его рта. Незаметно ему порой сдвигались брови. Стихи были неровны, но несколько было хороших. Были портретные. Лирика. Риторика. Мимолётно он удивился в себе – отсутствие наблюдательности. Что-то понимая, не анализируя, он шёл мимо этих предчувствий. Ника же, женщина, несмотря на ум, несомненный, и надо же было, всё же… Не предполагал, не предвидел. Лёгкая тень досады сжала что-то внутри. Осложнение и без того неблагоприятной ситуации?

В юности он не любил идти по натёртому паркету. Сходное балансирование предстояло теперь. Неприятности в Управлении. Срочная работа. И нет вестей из дому! И это…

Он читал со смешанным чувством досады и удовольствия. Прочёл и перечёл вновь.

Мориц читает стихи Ники. Это был для неё момент большой важности. Но, преодолев первый миг, – морщины его лба – она сразу сошла с подмостков – лёгкой ногой… В этом миг Элеонора Дузе могла бы позавидовать ей.

Ника была совершенно спокойна. Точно дело шло не о ней. Она видела его наклонённую голову, сейчас он её подымет, дочитав последнюю строку. Он, конечно, не будет знать, с чего начать, учитывая её волнение. А этого волнения – нет! Испарилось. За это она так любила «Дым» Тургенева, дым от огня. Дым, испарение огня, пар, в облако уходящий… В ней было любопытство. Сознание юмора минуты. Ответственность за совершённое. Холодила – или грела – непоправимость. Безвыходность положения их обоих! И – и дружеское участие к нему и, конечно, немного иронии. Большое переполняющее чувство достоинства – именно тем, что оно ею так сознательно было попрано, давало ей ощущение горького счастья.

Он дочитывал листки, когда уже начался перерыв, и поднял глаза.

– Нет, – сказал он по-английски, – с одним я не согласен – с названием. Это не мыльный пузырь, нет!

– О! – сказала она иронически. – А что же это?

– Это? Это – тут есть очень грациозные вещи, обаятельные…

Он перелистывал тетрадку.

– Какое вам нравится больше? – немного лениво, холодно спросила Ника.

– Вот это хорошо, – сказал Мориц и стал читать, пропуская многие строчки, – стихи «Сон», – кое-где кошачьим чутьём останавливаясь, чтобы не прочесть дальше. Обходя капканы…

…Рука засыпала, и пальцы, беспечно

Играя летейской струёй,

Роняли страницу…

…Во сне и стихов

Ты уже не алкал.

Рука разомкнулась,

И томик упал.

…Стою, занемев на запретном пороге. —

Неможно глядеть, уходи…

О римлянин юный, не тяжестью ль тоги

Уснуло сукно на груди.

– Грациозно, – сказал Мориц, – и это:

У век, у висков – выраженье оленя,

Что ранен. Недуга насмешливый гений

Качает твою колыбель…

…Бессилье глотая

Пьянящим клубком,

С ковра поднимаю

Уроненный том.

И тению к двери.

А томик – в руках.

Открыт, как упал он,

На этих строках…

– И вот это хорошо тоже:

Струился от строк этих

Горестный гул.

На этих словах он,

Быть может, уснул…

Ника смотрит, как Мориц читает её стихи, и в ней – отдалённо, – будто кто-то со стороны читает, звучит одно из стихотворений, ею Морицу посвящённых:

Ваша улыбка насмешлива, даже когда

Вы в рассеянности

Уж позабыли о ней. Даже когда Вы – больны.

В играх с собакой, с котёнком ещё

Ваши губы посмеиваются,

А уж глаза отвлеклись. Дали какой глубины

Тою параболою, что теряет концы в бесконечности,

Меряет всё ещё суженный лёгкой улыбкою взгляд,

Шёлковый в ней холодок – в

Вашей мальчишьей застенчивости,

В самой любезности Вашей,

Столь льстивой (сладчайший яд!).

Я не дивлюсь, что так тёмны, так смутны ходящие слухи,

Вы клеветою обвиты, словно лианами лес,

Бой мой за Вас – ежечасный. Но люди – и слепы и глухи,

Ларчики их так просты! Так желанны им мера и вес!..

Сейчас он встанет и положит листки на стол.

Он встал. Положил на стол листки. Полувопросом:

– Вы