Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Она увидела мой быт. Портреты жены и дочери. Уйдя, она прислала мне последнее письмо. Незабываемое. Часть его я помню до сих пор: «Мориц, милый, любимый, Вы дали мне самое большое чувство, которое может дать человек. Всё горе, испытанное из-за Вас – Вы в нём не виноваты, – позабыто за нашу последнюю встречу. Я люблю Вас… Я люблю всё, что Вас окружает, всё, что любите Вы. Наша встреча больше не повторится». Я больше её не встречал. В моей жизни она стоит особняком. Самое ароматное, самое нежное и – трагическое. Когда на душе бывало пусто – я любил перечитывать её письма, – я окунался в свежую целительную ванну…

«Банальное слово!» – тайным раздражением отзываются эти слова в слушающей Нике. Ей казалось, она бы нашла другие слова…

– Сусанна была человеком, которому ничего не надо было, кроме меня, и она нашла в себе силу и волю…

– …Силу и волю отойти от вас? – докончила Ника. Она думала, что он уходит, но он не уходил почему-то. Мориц стоял.

– Кто мог умереть за меня из этих трёх женщин? Конечно, Сусанна. Кто больше страдал от разлуки? Она.

– А кто был тот, другой человек, из-за которого, вы как-то сказали, она много страдала?

– Не знаю, я её не спросил.

Он стоял. Он не шёл на работу! Этого ещё ни разу не видела Ника.

– Я никогда не интересуюсь, что было у женщины – к другому. Мне важно её отношение ко мне…

Их прерывают. «Одно странно, – думает Ника, – почему он всегда в бюро мне рассказывает? Не позовёт пройтись хоть по зоне – в выходной? Чтобы не увидели – вместе?»

Был час перерыва. Так случилось, что никого не оказалось ни в рабочей, ни в жилой комнате. Ощущение одиночества и возможности действовать пронзило Нику. Не рассуждая, она бросилась к Морицеву, сейчас закрытому, шкафчику, отомкнула крючок, державший с верхнего конца крышку, – и быстрыми лёгкими пальцами, двумя английскими булавками – больше нечем было! – крепко-накрепко прикрепила к краешку верхней полки вынутый из только что полученного письма Ольги её фотопортрет. Но в руках скользила маленького размера фотокарточка сына Юрочки… Тихо, никто не идёт. Она кинулась в соседнюю комнату, к своему столу, нащупала под сердцебиение скрепку и только успела скрепить ею облик мальчика с фигурой матери, как наружная дверь – стукнула, за нею – скрип внутренней двери – на пороге стоял Мориц.

Взгляд – молчание – всё во мгновенье поняв, он понял и то, как быстро и молча Ника вышла из жилой комнаты, – точно ему показалось, точно и не входила, – он стоял и смотрел на обожаемую жену, на подросшего, полузнакомого сына…

Ещё раз стукнула наружная дверь – это Ника спешила уйти из барака по мосткам – к себе, в женскую – скорее, полнее оставить его с семьёй, с отступившим, оставленным, с тем, от чего судьба оторвала непонятно, – насладиться лицезрением – судьбой же! – руками Ники протянутого подарка – в этот нежданный, редчайший час одиночества, драгоценного отсутствия всех…

Глава 14

Страничка из отрочества Евгения Евгеньевича. Жертвоприношение любимого медведя. Его Наташа

– Когда я начал изучать то, что полагалось мне изучать по возрасту, – начинает Евгений Евгеньевич, – моё воображение поразил эпизод жертвоприношения Авраамом Исаака. Я без конца глядел на картинку, запечатлевал все аксессуары события, и я решил уподобиться старшему из двух поименованных лиц. Но с первых же шагов появились затруднения. Прежде всего: то, чему приносился в жертву библейский мальчик на картинке, не присутствовало; мне это показалось важным упущением, и я решил это дело исправить. Я долго думал над выбором объекта и наконец наиболее подходящим счёл изображение, вырезанное из дерева, которое, как я теперь понимаю, было – кариатида: фавн, держащий на голове корзину плодов. Это был кусок детали старинной обшивки, фламандской работы. Размер её был полметра. Она стояла в далёкой комнате в дальнем углу, имела таинственный вид. Уединённость самого места как нельзя лучше подходила к моему замыслу. Я почему-то был уверен, что всё это не заслуживает подозрения взрослых. Когда божество было найдено, встал вопрос о жертве. Было совершенно ясно, что вся эта процедура имела какой-нибудь смысл, только если жертва была чем-то особенно ценным, как было и с Исааком. Поэтому мой выбор пал на одного из моих двух любимых медведей; они были одного возраста со мною, они как бы родились в доме. За свою не столь долгую, сколь трудную карьеру им пришлось перенести много испытаний, особенно самому любимому из них. Он пострадал, ночуя на дожде и будучи засунут в горшок и потом стиран. Он был уже не жёлтый, а зеленовато-серебряный, как старые блондины бывают, нечто среднее между золотом и серебром. Или когда старики курят и усы у них – жёлтые.

Да, Ника, только усы – рыжие. Мишки стали совсем светлые и такие мягкие, что, когда их поднимали за шкурку, она отвисала на них, как на породистых собаках. И вот этого, наиболее облезлого и наиболее измученного и любимого особой нежной любовью, я и выбрал, когда пришлось выбирать. Но в последний миг я не смог и взял в качестве жертвы всё-таки не его, а его брата. Тогда встал вопрос об огне: на картинке огонь был виден отчётливо острыми белыми языками; в стороне от него старик закалывал Исаака. Это мне было на руку: я понимал, что, если огонь развести непосредственно под мишкой, могут произойти неприятности с мамой. В качестве сосуда для огня я выбрал кукольную суповую миску; в неё я налил красного зубного эликсира, и, захватив с собой большие нянины ножницы, разнимавшиеся по одному лезвию, я с бьющимся сердцем отправился в далёкую гостиную. Что эликсир горит – я знал из предыдущих опытов. Ножницы, благодаря своему устройству разниматься, служили во время игр кинжалами и тщательно прятались няней. Но я овладел ими.

Я положил книжку на раскрытой странице на стол. Сердце моё колотилось: оно отказывалось верить в то, что утверждал ум: я принесу его в жертву! Я поставил перед фавном-кариатидой кукольную миску и зажёг эликсир. В полумраке под высоким потолком было видно, как попыхивает жёлтый с синим огонёк. В далёкой гостиной была абсолютная тишина. Я взял половину няниных ножниц и занёс над мишкой, как кинжал. Я занёс – и длил это мгновенье не только потому, что мне было так жаль любимого многострадального медведя, но ещё потому, что это был самый патетический миг: он больше никогда не повторится. Я вонзил лезвие