Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

в мишкин живот, и мишка лежал с проткнутым животом – ничего не менялось как будто. Более того, мишка не поддавался. Тогда я соединил концы ножниц и разрезал ему шкуру по животу и спине… На мгновенье любопытство оттеснило жалость, я рассматривал его внутренности, так долго составлявшие для меня загадку. Это были очень маленькие, как сушёная лапша, завитые стружечки, спрессованные, и в середине – маленький механизм, смутно прощупываемый сквозь шкурку, посредством коего мишка когда-то пищал, но уже давно был сломан. Концом ножниц я ковырнул его, зная, что он не пищит, просто так, – и выронил ножницы, потому что в том, что было ещё мишкой, при свете догоравшего эликсира раздался, годы мною не слышанный, жалобный мишкин голос. Потрясённый, в слезах, я сидел на корточках над исковерканным мишкой, не смея коснуться его, и обливал глупое дело своих рук ещё более глупыми слезами…

(«Как хорошо, как по-настоящему хорошо, что есть вещи, которые отвлекают! Войди Мориц сейчас – я другая, чем когда он уходил. Да, но и он другой… И, – думала Ника, – вы опять встретитесь заново. Пусть! – сказала она себе. – Мишка придал мне силы».) Сквозь мысли свои она слышала голос:

– Покуда длился первый пароксизм горя, мне казалось, что он никогда не пройдёт. Но вот я поднял глаза, и мне стало жутко: было почти темно, огонь потух, стоял лёгкий смрад, на дне миски я различал грязную жижу, и была особая пустая тишина, потому что она сливалась с темнотой, из них делалось что-то одно. Но этот страх надо было преодолеть – другим, более деловитым страхом: надо было собрать всё своё хозяйство и незаметно вернуться в детскую. Сестра всё ещё вышивала у окна крестиком по канве, точно ничего не случилось. А я шёл, выросший на целую голову. Я помнил немой взгляд фавна-кариатиды: он, которому я принёс свою жертву, – он осудил меня! Связанный в узелок мишка жёг мне руку. Я засунул его под шкаф, потому что из-за узости пространства туда не пролезала половая щётка.

– И он так и остался там? – спрашивает Ника.

– Нет, перед каким-то большим праздником отодвинули все шкафы, и были обнаружены мишкины останки. Я никому не объяснил истинной причины их. Я чувствовал, что надо молчать. И решили, что я это сделал по глупости. «А тебе, – сказала бабушка, – больше игрушек дарить не будем. Потому что мы с дедушкой думаем, ты умнеешь, а ты всё глупеешь». Она…

Евгений Евгеньевич останавливается на полуслове: на пороге стоит конторщик и протягивает письмо.

– Только сейчас разобрали вчерашнюю почту.

Серый конверт с синенькой узкой каёмкой! Евгений Евгеньевич теряет ощущение яви. Сердце бьётся – и биение не смолкает.

– Вы простите меня, – говорит он и выходит в рабочую комнату.

При ярком свете, наклонясь над деталью локомотива XX, нет, XXI века, не замечает, что оперся о ватман, он читает следующие слова:

«Мой Женя, боюсь, что я обеспокоила тебя припиской в моём последнем письме. Да, это было испытание. Если б ты встретил его не на моём пути, ты бы дал ему руку, и вам трудно было бы разойтись. И ты, и он были вдали. Я была одна и должна была – выбирать. Если когда-нибудь, Женя, я могла уйти от тебя, то – тогда. Он уехал. Только раз поцеловав мою руку. Он ждал мой ответ. Я прошла через пустыню, я её прошла, мой любимый. И я вышла не к нему, а к тебе. Бери меня навсегда! Пусть моя жизнь будет где угодно и какая угодно, пусть трудная, пусть бедная даже – только с тобой. И чтобы близко были моя мама и маленькая сестричка. Ещё одного бы хотелось (не Фергана – всё равно), чтобы не было очень холодно, где мы будем жить, не так холодно, как было тут этой зимой. Но, может быть, если б ты был со мной, мне, Женя, не было бы так холодно. Если б я могла приехать к тебе! На три дня! На свидание! В другом лагере, где муж подруги, так разрешили! Но мама больна. Женя, Женя, будем же мы когда-нибудь вместе!..

P. S. Я думаю о той далёкой горе, которую ты видишь только на рассвете, и мне кажется, что я вместе с тобой гляжу на неё. Твоя Наташа».

Это было в первый раз, что она так подписалась. Слово «твоя», такое банальное, пронизывает его с первозданной силой. И он до сих пор не знал, что буквы, выражавшие его имя, были так похожи на его звук: так застенчивы и ласковы, смелы.

В этот миг, должно быть, ночной гном, потерянный при музыкальном бегстве гномий малютка, пытаясь войти обратно в репродуктор, чтобы попасть домой, в григовскую пещеру, подымает переполох в музыке, и она спешит ему навстречу, как море – наяде. Миг тишины – и комната полнится ядовитой нежностью бессмертного «Не искушай». Человек садится в кресло, письмо в руке, локтем другой упёршись в стол, кистью рук – в лоб, слушает. Знает ли он, этот высокий, бледный от бессонных ночей человек, что борется с ним против его счастья всё та же гравюра «Меланхолия» Альбрехта Дюрера – свиток, циркуль, песочные часы, – и «Malaria» Тютчева, и его же бессмертная строчка: «Бесследно всё – и так легко не быть!» – и к ночи быть с ней!

«На свободу!» – кричит в груди его сердце. Человек, делающий революцию в технике всего земного шара, смотрит на штамп и число на марке, он сопоставляет и вздрагивает. Письмо было послано в тот самый день, когда он разрешил свою техническую задачу. Когда он бросил ей вызов в пространство, раскрыв перед ней те двери, которые не сумел раскрыть для Мод – Мак Аллан («Туннель» Келлермана). Да! Но ведь написала она письмо раньше? Значит, не он, а она тронула стоячую воду его замершего творческого подъёма. Так это действительно была нить Ариадны, дрогнувшая в руке Тезея? По Евтушевскому, это называется «совпадение». Он внезапно видит, как потемнели его трубка и изображение турка на ней: уже не светло-кофейного, а тёмно-шоколадного цвета! Так и должно быть по свойствам материала, принятым в расчёт мастером. Но – так скоро! Ведь он курил почти сутками, не выпуская её изо рта. Подчас, в острую минуту расчёта, почти до головокружения. Глаза турка – белые, как у змеи в спирту. Белые завитки бороды, в резких тенях по очерку линий. Трубка – друг. И есть ещё маленький друг. Он снимает с полки ящик со шхуной… Он