Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко
Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика читать книгу онлайн
Минское гетто до сих пор остается незаживающей раной на теле Европы. В годы Второй мировой здесь гибли тысячи евреев СССР, а также евреи, вывезенные в Минск из Германии, Австрии, Чехии… Еще не все тайны гетто открыты, не все истории рассказаны…
Впервые на русском языке как отдельная книга представлена документальная повесть минчанки Анны Краснопёрко «Письма моей памяти». Когда в Минск пришла война, Анне было почти 16 лет. Она – свидетель, всё видевший, всё помнивший и впоследствии сумевший написать об этом.
Повесть «Письма моей памяти» дополняют партизанские рассказы автора, также впервые публикуемые на русском языке, и ее очерк о Германии. Завершают издание послесловия мужа и сына Анны Краснопёрко о том, как жила семья и как создавалась книга.
В прозе и публицистике, в своих публичных выступлениях Анна Краснопёрко говорила о том, что война выявляет и худшее, и лучшее, что есть в человеке, дает примеры высочайшего проявления духа всех людей, без деления на национальности, – русских, немцев, евреев, белорусов…
В госпитале, где она очутилась, лежали не только раненые немецкие солдаты, но и советские военнопленные. И кто-то заметил: сестра Лизелотта русским тоже приносит еду. Хоть это было строго запрещено. Опять ею занялось гестапо. Теперь уже как враг рейха она была отправлена в концлагерь. В страшный Равенсбрюк.
Равенсбрюк живет в ней, как во мне – гетто. Здесь у нас общность судьбы. Равенсбрюк идет за нею всю жизнь. Фрау Лизелотта – член комитета бывших узников лагеря. Она среди тех, кто заботится о судьбе всех переживших концлагерный ад. Больные, изувеченные фашистами люди нуждаются в повышении пенсий, в специальном медицинском лечении. Сама Лизелотта после всего перенесенного страдает туберкулезом. Иногда и ей приходится обращаться за помощью.
– Дайте справку, что заболели в концлагере, – не раз отвечали на ее обращение чиновники.
Я словно слышу их голоса. Как знакомо! Ведь у нас до недавнего времени гетто вообще не считалось концлагерем. В чиновничьих формулярах оно значилось как «учреждение дискриминации». Додуматься до такого! И сейчас, к сожалению, хватает унизительного. Обращается за помощью в соответствующие инстанции бывший геттовский смертник. Представляет кипу свидетельских подтверждений, что пребывал некогда в таком качестве. А ему в ответ равнодушно-казенное:
– Дайте документ из гетто.
– Но Гитлер нам документов не давал! – повисает в воздухе возмущенно-отчаянное.
Как я понимаю вас, Лизелотта. Давайте успокоимся, помолчим.
Нет, не может она молчать.
– Вы слыхали про «озеро слез»? Оно в Равенсбрюке. В это озеро сбрасывали пепел сожженных в крематории. Поэтому его так назвали. Теперь там творится невероятное. На этом скорбном месте хотят построить порт для яхт. И еще на территории самого лагеря – супермаркет, кафе. Весь прогрессивный мир протестует. Со всего света съехались бывшие узники, чтобы выразить возмущение. Но, знаете, странно, даже местное население готово уступить дельцам. Многие стали забывать о прошлом. О том, чего нельзя, непростительно забыть!
Мне больно, как и ей…
– Но я ведь пришла не за тем, – спохватывается вдруг Лизелотта. – Я ищу вашу Ингрид.
Боже мой, она говорит о девочке из моей книги. Девочке из Франкфурта-на-Майне, которую привезли на насильственную смерть в Минск и которая во время облавы укрыла меня от погромщиков на территории зондергетто. Она ее ищет, зная только имя – Ингрид. Одно лишь имя.
– Пастор Дорман тоже хотел бы найти какие-нибудь следы.
Пастор и его сын Урс, тоже пастор, не раз бывали в Беларуси, в Минске, они оказывают помощь жертвам чернобыльской катастрофы. Вся эта семья – гостеприимная, духовная, интеллигентная. Жена Рудольфа Рита, женщина из Индии, роскошно носящая сари. Младший сын Иона. Их тоже волнует горькая судьба еврейской девочки, вывезенной в войну из родного города в мой город на смерть – от пули в зондергетто или от газа душегубки по дороге в Тростенец.
Фрау Лизелотта прерывает мои мысли.
– Мы, немцы, должны восстановить в памяти имена несчастных, которым Гитлер уготовил такую участь. Это наш долг.
На всех встречах в Германии я слышала такие слова.
– Я ведь уже начала поиск, – продолжает она. – В еврейском музее, который у нас тут, во Франкфурте-на-Майне, мы вместе с директором изучаем списки людей, увезенных в Минск. Просмотрели состав транспорта, отправленного в сорок первом. Но там записаны только фамилии. Имен нет. Ингрид нет.
Не так давно немецкий писатель и публицист Пауль Коль подарил мне свою книгу «Я удивляюсь, что еще живу». Там говорится о том, что первый транспорт с евреями из Франкфурта-на-Майне пригнан в Минск 11 ноября 1941 года. В нем находились 1042 человека. Значит, фрау Лизелотта просмотрела 1042 фамилии!
– А в минских архивах можно что-нибудь узнать? – спрашивает она.
Я отрицательно качаю головой и молчу. Мне больно и стыдно говорить о том, что тема уничтожения еврейства у нас в СССР была преступно проигнорирована, забыта.
Фрау Лизелотта принимает мое молчание за воспоминания и просит:
– Расскажите подробнее про Ингрид. Может быть, она из транспорта, отправленного в сорок втором? Я поеду в государственный архив в Кобленце и просмотрю остальные списки…
Мне хочется обнять эту женщину. Разве можно восстановить фамилию девочки, не зная ничего, кроме ее имени?
– Я не теряю надежды, – говорит Лизелотта. – Ведь узнали же фамилию женщины, автора песни, которую пели узники в Равенсбрюке! А тоже казалось невозможным.
Она заторопилась. Ей – на работу во вторую смену. Вместе с пастором Дорманом мы проводили Лизелотту до дверей, попрощались.
Удивительный Человек…
Два послесловия
Скорбь
Боль от того, что ее нет в живых, не оставляет меня ни на день. Который год живу с камнем на сердце. С того черного майского утра, когда истребованный мною и сыном врач скорой помощи (бригада все-таки приехала, хоть от принимавшей вызов диспетчерши я услышал недовольное: «Ну зачем нам ехать? Были у вас уже ночью, ничем помочь ведь не сможем!»), присев возле умиравшей, произнес содрогнувшее меня: «Всё». И однако же, бывают моменты, в которые боль особенно остра.
Через десять недель после того чернопамятного мне утра траурно-торжественно открывался в Минске мемориал на печально известной в городе «Яме». Обелиск, поставленный здесь еврейской общиной по окончании войны, дополнился выразительной скульптурной композицией. Там, влившись в собравшееся многолюдье, я почувствовал, что не справляюсь с подступившим к горлу комком.
На проводившиеся у обелиска митинги в День Победы, в годовщины освобождения от оккупантов Минска, сборы бывших невольников гетто по случаю мрачных дат из летописи трехгодичного существования этого обиталища смерти мы всегда приходили прежде вместе. И к ней, моей жене Анне Краснопёрко, бросались десятки знакомых, полузнакомых, совсем незнакомых. Сама пережившая в юности геттовский ад, написавшая о пережитом пронзительную книгу «Пісьмы маёй памяці», что принесла ей широкую известность, контактная, обаятельная, по-женски привлекательная, она, как правило, вообще оказывалась в центре внимания общества, в котором появлялась, а уж тем более среди собиравшихся здесь.
Ясное дело, будь она и в этот раз со мной, то стала бы одной из первоочередно причастных к происходящему. Спустилась бы в группке немногих, кому посчастливилось некогда вырваться из смертных когтей гетто, на свободную в тот высокий час от другого люда площадку между обелиском и вставшими у ступеней спуска бронзовыми изваяниями (собравшееся многолюдье окружило пространство мемориала сверху). Наверняка, как здесь часто случалось ранее,
