Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Была у нас и вторая встреча с ней и ее мужем Вальтером на немецкой земле. В ноябре того же 1991 года мы были приглашены туда на торжественно-траурные дни: Германия отмечала 50-летие начала депортации немецких евреев в лагеря смерти Восточной Европы.

Райнхильд, безусловно, к этому времени сделала успехи в освоении русского языка. А некоторые слова произносила уже и на белорусском.

Дом Райнхильд… Огромная библиотека, стеллажи с книгами и пластинками почти во всех комнатах. Вы входите из прихожей в комнату и сразу видите пюпитры с нотами, стулья перед ними, старинные музыкальные инструменты: чембало, гамба, дульциан, поммер, шалмей, флейты. Признаюсь, названия некоторых я услышала впервые. Домашний оркестр. Приходят близкие, друзья, отнюдь не профессиональные музыканты, чтобы поиграть старинную музыку, духовную и светскую.

Нам посчастливилось услышать это чудо. Вместе с недавним директором гимназии Карлом Вефельмейером Райнхильд и Вальтер окунули нас в таинственную и, к сожалению, незнаемую дотоле старину. Репертуар удивителен. Мы познакомились лишь с небольшой его частью: немецкая музыка XIII века, древнееврейские песни, мелодии танцев с торжественными, экзотическими названиями – гальярда, павана… Робко прикоснулась и я к клавишам чембало и почувствовала, как задрожала душа. Но главный музыкальный сюрприз был впереди. Райнхильд и Вальтер пригласили нас в евангелический храм на воскресную службу. Мы познакомились с прихожанами, услышали дивную музыку, которую исполнял на органе наш Вальтер. Мы знали, что он инженер, но оказалось – и прекрасный органист!

По окончании службы Вальтер неожиданно спросил меня:

– Хочешь поиграть на органе?

Я опешила. Разве можно? Мне такое и присниться не могло. Взяв за руку, Вальтер повел наверх. Мы поднялись по крутой винтовой лестнице и подошли к инструменту.

– Играй так, как на пианино.

Не очень соображая, прикоснулась к клавишам. Не знаю, почему взяла первые ноты бесконечно любимой в нашей семье мелодии Георгия Свиридова из его знаменитого цикла, навеянного пушкинской «Метелью». И уже не могла остановиться. Необыкновенные звуки заполнили огромное пространство храма и понеслись ввысь, вливаясь во что-то бесконечное, не имеющее предела, границ. Куда же, куда? Может быть, в космос? А может, не смею сказать, к богу?

Потрясенная, не могла снять рук с клавиатуры. Звук последних нот еще царил в пространстве. Я взглянула на Вальтера, на своего Володю. Лица их были взволнованны.

– Как хорошо, – сказал Вальтер. – Что ты играла?

Я не могла принять похвалу на свой счет.

– Это играл орган.

А Володя сказал:

– «Романс» Свиридова. – И, промолчав, добавил: – Интересно, слышал ли композитор звучание этой своей вещи в кирхе?

Я же подумала: боже, до чего мы все в жизни связаны! В немецкой лютеранской кирхе гостья-еврейка играет музыку замечательного русского композитора…

А на следующий день Райнхильд пригласила нас на собрание тройсдорфского комитета помощи беженцам-иностранцам. Здесь нас ожидало еще одно открытие. Оказывается, Райнхильд – президент этого благородного комитета. До того мы знали, что она великолепный педагог, преподающий в гимназии английский и историю, активистка движения искупления вины немцев за содеянное нацистской Германией в годы Второй мировой войны, в частности, за содеянное над евреями, инициатор дружбы тройсдорфских школьников с минскими, друг детей, пострадавших от чернобыльской катастрофы, мать, спортсменка, музыкант…

Собрание проходило в небольшом уютном зале. На столах лежали стопки книг, брошюр, документов. Много молодежи. Поговорить о своих проблемах пришли люди, бежавшие из Ирака, Сомали, Нижней Вольты. Ведь неонацисты травят их, гонят из Германии. Вот Райнхильд со своими единомышленниками по комитету и борется с этим злом.

Призванная комитетом немецкая молодежь Тройсдорфа дежурит по ночам у домов, где живут иммигранты, договаривается о телефонных «цепочках», по которым в случае необходимости из этих домов можно передать зов о помощи.

Бремен. Моника

Они заехали за нами в отель «Крона». Маленький частный отель, каких в Бремене, по-видимому, немало. Я сразу узнала и Монику, и Ульфа. Помнились по встрече в Минске в октябре 1991-го. Они были в составе группы бременской евангелической общины, которой руководил пастор Луис-Фердинанд фон Цобельтитц. Группа привезла в Минск мемориальную доску в память о погибших здесь в зондергетто земляках – евреях из Бремена. (Позднее этот памятный знак был установлен на территории бывшего зондергетто, на здании, выросшем после войны на углу улиц Республиканской и Сухой.)

В прохладный ветреный день мы стояли тогда у памятника жертвам погрома 2 марта 1942 года, и я рассказывала, какое это страшное место. Сюда пригоняли людей, расстреливали и сбрасывали в яму. Живыми были сброшены дети – сироты из геттовского детского дома. Их засыпали землей, а потом эсэсовцы и полицаи в шевелящуюся землю стреляли.

– Что он наделал, Гитлер! – произнес очень пожилой человек с седой окладистой бородой. – Я был здесь солдатом, кажется, все знал, а такого не представлял. Какое проклятие!

Тогда-то я с ними и познакомилась. И с Моникой Фогт, и с Ульфом Бушманом, и с этим бородачом, недавним учителем, теперь пенсионером Робертом Вирбелауером.

И вот встреча в Бремене. Мы уже выступали в евангелических общинах, в гимназиях, в театрально-литературном кафе «Амбьенте», в университете… Был уже незабываемый вечер 18 ноября, когда ландтаг и магистрат провели торжественно-траурное заседание, посвященное горькой дате – 50-летию с начала депортации бременских евреев в Минск. Один взволнованнее другого, говорили представители местных властей, общественных организаций, молодежи.

Осталось в памяти пронзительное выступление бременского раввина:

– Почему вы молчали? Как могли молчать? Ведь они, увозимые, были вашими соседями, друзьями. Вы вместе работали, делились радостями и горестями. Они были хорошими гражданами этого города…

Казалось, сузилось пространство огромного зала старинной ратуши. Звучали скорбные еврейские и немецкие мелодии, вздрагивали плечи молодой гитаристки. Пожилые и молодые немцы клялись: «Это не повторится!» О судьбе бывших узников Минского гетто довелось говорить и мне.

Назавтра сотни людей присутствовали при открытии на одной из вокзальных стен мемориальной доски, идентичной той, что привезена была в Минск.

– А теперь, – объявили Моника и Ульф, – вы в гостях не у Бремена, а конкретно у нас.

И помчали нас в машине – Ульф за рулем, Моника рядом с ним. Я видела ее профиль с мило вздернутым носиком, а когда она к нам оборачивалась, чувствовала: что-то с ней происходит…

По дороге мы остановились, увидели ожидающего нас Роберта Вирбелауера. Моника предложила выйти из машины и повела нас, держа в руках цветы, к окруженному кустарником мосту. Положила цветы и низко поклонилась.

– Здесь когда-то стояла синагога. Нацисты сожгли ее на