Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

с сестрой Галиной, поляки Стратавичюсы, Пахлевскисы, Владас Казела, сестры Варнайте Поля и Броня с матерью, Слесорайтисы, тоже перебравшиеся из Коугастаха, и еще Виленишкисы, только Веруте с Юргинасом уехала работать в Камелёк, где директором был Суслов, брат того Суслова, который работал в Москве, в Центральном Комитете. Мама Даны, конфисковавшая у нее мой чулок с табаком, меняла по щепотке курева на муку, и так они спасались от голода.

Когда я впервые встретилась с девочками, которых давно не видала, меня охватила зависть. Все были одеты красиво и почти одинаково — серые юбки и белые кофточки. Кофточки эти были из сетей: сети распускали, полученную толстую нить раскручивали на тонкие и уже из них каждая вязала, как умела. У берега стояла баржа, с которой литовцы разгружали соль. Дануте Банюлите изящно шла по трапу, подойдя к куче соли, подставляла мешок, едва рабочий успевал бросить туда пару лопат соли, как она уже кричала: «Ой, много, много, спасибочко!» — и, легко забросив этот почти пустой мешок на плечи, вихляя бедрами, легко спускалась вниз. После лова, чтобы барышни не промочили ножек, Янушас Каулакис и Владас Казела на спине выносили их на берег.

Мы представились местному завпрому, красивому, молодому человеку Азёмову, который уже был женат на Винце Птакаускене — теперь ее звали Валя Азёмова. Этот Азёмов велел нам поселиться в бочарной мастерской — просторной юрте, в уголке которой мы с мамой сколотили себе нары. Субботними и воскресными вечерами здесь устраивали танцы. Днем мы с мамой уходили в тайгу, где росли лиственницы высотой метра два и толщиной с руку. Наша работа заключалась в том, чтобы находить сухие, пригодные для печей деревья, рубить их и на санках отвозить к конторе. Это было нелегким делом. Позже я одна тащила лиственницы, потому что маме велено было рубить их. Так бывший художник Театра оперы и балета госпожа Наталия Бичюнене тупым топором колола дрова, чтобы господину Азёмову, который и подписаться-то толком не умел, не было холодно сидеть в конторе.

В один из вечеров, когда собравшаяся в мастерской молодежь весело танцевала, не выдержала и я. Вскочила с нар, притопнула ногой и пошла, раскинув руки, по кругу. Потом в присядку пустилась по всей мастерской. Все хлопали, не хотелось сдаваться, и я танцевала до тех пор, пока не упала, обливаясь потом, на нары. Чтобы скорее прийти в себя, я полуодетая, без шапки выскочила на улицу, где трещал настоящий северный мороз. Ночью проснулась от нестерпимой боли в ухе. Утром пошла в поликлинику. Единственный врач Кошкин, который, кстати, был женат на Вайшвилене, матери Микиса, поставил диагноз — воспаление среднего уха — и положил в больницу. Вайшвилене ставила мне компрессы, густо, словно маслом, намазывая ихтиолом. Больница — домик из трех комнат. Одна — приемная врача и процедурный кабинет, в другой оборудована кухонька, а третья — самая большая — была предназначена для больных. На одной койке, отгороженной простыней, лежал молодой парень Альгис Бложе с больной ногой, рана на которой никак не заживала. По другую сторону простыни лежали я и роженица.

Моя соседка Валя родила девочку. Оказалось, ее мужем был тот самый Афоня, который приезжал в Коугастах, сватался к Бируте Лукошайтите и говорил, что не женат. Через некоторое время боль в ухе прошла. Кошкин удивлялся: «Чудо! Еще немного, и гной разрушил бы кость, но мой эксперимент удался: простой ихтиол помог, нарыв вскрылся и гной вышел, а ведь тебя следовало оперировать. Чудо!»

Вернулась я уже не в мастерскую: мама попросилась жить к Слесорайтисам. Юрта была небольшая, но в ней умещались Слесорайтисы, русская женщина со своим сожителем, дочкой Аллой лет десяти и годовалым мальчиком-рахитиком — его имени никто не знал, потому что и мать, и отец, и сестра называли его Клопиком. Впрочем, кроме него, клопов было столько, что они ползали даже по столу. Возле дверей, где было еще немножко места, мама сколотила нары. На них мы с ней спали валетом. Моя голова была рядом с дверью, которая не закрывалась, поэтому по утрам на моих волосах был иней. Чтобы снова не заболеть, я обвязывала голову тряпкой. Мамина голова была возле ног Слесорайтиса, и во сне он клал свои провонявшие потом ноги маме на голову.

У мамы теперь была другая работа — она распускала сети, чтобы были нитки для ремонта сетей. Алла просилась к ней в помощницы. Мама согласилась, но скоро заметила, что девочка сначала сматывает нити в клубок, а потом ловко своими маленькими пальчиками разматывает их и сует в рукав. Сети выдавались маме по весу, по весу же надо было сдавать и нитки, поэтому она рассказала всё Аллиной матери. Та выпорола девочку, а нитки вернула.

Молодой человек Альгис Индрюнас привез кино из райцентра Казачье. Сам показывал, сам деньги собирал. Мы уже столько лет не были в кино, что оно показалось нам настоящим чудом. В фильме рассказывалось о каком-то колхозе, было немного и любви. Когда он кончился, мы невесело вздохнули. Вспомнились необыкновенные фильмы, которые видели раньше, нежные, лирические, без всякой пропаганды, без грубости. Вспомнили, что и сами жили среди совершенно других людей… и были другими…

Азёмова, ненавидевшего спецпереселенцев, из Романсыра убрали. Приехал новый завпром Лесников. Начался подледный лов рыбы. Мы перебрались жить в другую юрту, в отдельную крохотную комнатку. В этой юрте жили Бируте Швилпайте с мамой и братом Витасом, а еще в одной маленькой комнатке — старый холостяк немец Дитрих. В нашей комнатке клопов было столько, что они просто не давали спать. Погасишь свет — и начинают атаковать. Выход только один: я сплю, а мама жжет свет — распускает сети, я встаю, иду возить дрова — мама спит, потому что спят и клопы. «Если бы всех наших клопов превратить в светлячков, то ночи были бы белыми», — говорили мы.

Ко мне стал наведываться Янушас Каулакис, тот самый, что угостил меня клецками, когда мы еще плыли на барже. Он рассказывал, что бывал в имении Синконяй, половина которого принадлежала моему папе — так завещала бабушка. Но мы туда никогда не ездили, потому что папа с дядей Генрикасом не особенно дружил, — я уже говорила, что тот считал себя поляком. После того как здоровье дяди, бывшего летчика, ухудшилось, он жил в Синконяй и иногда присылал нам в Каунас продукты.

Через какое-то время я узнала, что Янушас дружил с Полей Варнайте и она очень огорчалась, что Янушас ходит ко мне. В