Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

мне, что каждая моя повесть и каждое мнение сопровождалось ощутимыми изменениями в правительстве или парламенте»[107]. Если Мартино и предполагала наличие более прямой, простой и непротиворечивой связи между литературой и политикой, чем та, которую сформулировали писатели и критики более поздних эпох, она тем не менее создала концепцию художественной литературы и роли профессионального автора, которая стала доминирующей в викторианский период. Эта ее концепция имела важное значение для формирования женщины-писательницы как критика общественных и политических реалий – в нашем современном выражении, публичного интеллектуала.

Признание писательницы

Когда в прессе начали выходить обзоры на «Иллюстрации политической экономии» Мартино, многие рецензенты отметили значимость пола автора. Журнал Tait’s Edinburgh Magazine благожелательно написал, ссылаясь на успех учебника Марсе, романов Эджворт и «Иллюстраций» Мартино, что «дамы, похоже, полны решимости сделать науку политической экономии своей». Обозреватель Tait’s нашел совершенно уместным слияние домашней экономики с политической, женщины, управляющей домашним хозяйством, и гувернантки империи: «Экономика империй похожа на управление домовладениями, только в значительно большем масштабе»[108]. Westminster Review отметило пол писательницы как предмет национальной гордости:

Какая страна – Англия! Страна, где молодая леди может выпустить такую книгу, тихо, скромно и без видимого ощущения того, что совершает какое-то необычное или выдающееся действие[109].

Джозеф Кондер из Eclectic Review нашел другой повод похвалить «нашу прекрасную доктерессу (dotteressa)» и «восхитительную политическую экономию, которую сделала доступной профессор Гарриет Мартино». Он отметил, что «многие писательницы в наши дни» могут похвастаться «аналогичными познаниями о человеческой природе и богатством воображения», но Мартино выделяется и на их фоне, потому что сочетает «женскую изобразительную силу» с «мужской способностью к абстракции», ее рассказы «указывают на ясность и глубину мысли в отношении сложных предметов, которые она исследует»[110]. Для Кондера успеху Мартино способствует не столько английская национальная культура или расширение традиционных женских ролей, сколько ее личные способности как писательницы.

Такие положительные отзывы выходили в периодических изданиях, придерживавшихся радикальных взглядов и симпатизировавших вигам, о чем и свидетельствует их одобрение политической экономии в целом и, в частности, того, что произведения, иллюстрирующие ее доктрину, публиковала именно женщина. Эти издания сочли политэкономию полезной в эпоху политических реформ и одобрили работу тех, кто способствует этим реформам. Скорее всего, они не возражали и против способа самоэмансипации, который осуществила серия Мартино, обретя прямое воздействие на политиков, государственных деятелей и правительственных чиновников. Негативные отзывы ожидаемо поступили от периодических изданий, поддерживающих тори. Уильям Магинн, редактор журнала Fraser’s Magazine, яростный антиутилитарист и сторонник консерваторов, издевательски имитировал буйную похвалу Westminster Review.

Что за ужасное заблуждение, называемое его поклонниками политической экономией, могло побудить молодую леди написать такую книгу? Книгу, в которой женщина выступает против бедных, книгу, в которой молодая женщина выступает против брака! И более того, длинную тираду против всякой благотворительности и тщательно продуманную защиту крайнего эгоизма с одобрением воспринимают те, кто называет себя друзьями народа и защитниками обездоленных[111].

Год спустя Магинн создал словесный скетч для «Галереи» Fraser’s, в котором высмеивал Мартино как «кумира Westminster Review» и последовательницу «Матушки Уолстонкрафт» и ее «бесстыдных книг»[112]. Аналогичным образом печально известная негативная рецензия в Quarterly Джорджа Пулетта Скроупа (и, вероятно, Джона Гибсона Локхарта, редактора, который сдабривал рукописи Скроупа непристойной сатирой) осуждает Мартино за «недостойные женщин и пагубные доктрины о принципах социального обеспечения», которые она одобряла, и призывает игнорировать «абсурдный вздор, который серьезно предлагают некоторые из ее персонажей»[113]. Совершенно ясно, что эти рецензенты-консерваторы считали участие Мартино в сфере политической экономии – будь то на домашнем, национальном или имперском уровне – недостойным. Но уже не так ясно, отнеслись бы они так же к любому политическому высказыванию, исходящему от женщины, или больше всего их тревожили высказанные Мартино симпатии вигам и радикалам.

Споры об «Иллюстрациях» Мартино раскрывают интенсивную политическую ангажированность журналов и периодических изданий в 1830‑х годах и фактическую неспособность рецензентов оценивать художественную литературу вне политической идеологии. Но эти дебаты в прессе также делают заметной тревогу «относительно ровного идеологического поля», которую Марлон Росс описывает в «Контурах мужского желания» для «поколения писательниц, таких как Бейли, Хеманс и Лэндон»[114]. Как утверждает Росс, если бы существовало выделенное «культурное пространство женской поэзии», оспариваемое пространство существовало бы только для таких разносторонних авторов, как Мартино. И условия, на которых это культурное пространство могло быть завоевано писательницами, были неопределенными. Разрешалось ли женщине-автору выходить на общественную и политическую арену в качестве продолжения закрепленной за нею домашней и семейной роли (как предполагает рецензент Tait’s Edinburgh Magazine, связывая домашнюю экономику с государственной) или благодаря просвещенной национальной английской концепции женственности (как пишет обозреватель Westminster Review), или писательница была способна на это (как намекает Джозеф Кондер), только если обладала гибридными чертами, соединяя мужской интеллект с женским воображением?

На этом этапе в истории женского авторства показательно наблюдать за тем, как Мартино пробует различные возможные стратегии. Имея дело с агрессивными критиками, такими как Локхарт, Скроуп и Магинн, она заявила о своих правах как женщины на уважительное обращение, особенно в частной обстановке. Когда Локхарт попросил хозяйку представить его Мартино на светском мероприятии, «выражая большое восхищение и добрую волю и заявляя, что она должна понимать, что его нападки были просто шуткой», Мартино отказалась со словами: «Я никогда не встречусь с мистером Локхартом; <…> если я окажусь с ним в одном доме, я выйду в одну дверь гостиной, пока он заходит в другую»[115]. В личной жизни Мартино последовательно применяла принцип женских прав и обязанностей, принимая на себя женскую роль. Тем не менее в своих размышлениях об опыте нападок критиков она строит свой образ как гибрид героического писателя и всепрощающей христианки. В «Автобиографии» это профессиональное посвящение, которое она претерпевает от Локхарта и Quarterly, становится «испытанием» и «проверкой».

Я помню, как думала <…> что чувства, вызванные таким обращением, в конце концов, скорее приятны, чем болезненны; и снова, когда я легла спать, [я подумала, что] день был очень счастливым. Испытание стойкости доставляет удовольствие, а испытание силы прощения еще слаще. И немаловажно узнать что-то большее о своих недостатках и слабостях, чем хотят либо могут сказать друзья и сочувствующие. Сострадание, которое я испытывала тогда к мелочным сквернословящим созданиям, которые могли использовать свое образование и положение джентльменов, чтобы «уничтожить» женщину, которая, как они знали, была неповинна даже не могла понять их обвинений, было очень болезненным. Однако, с другой стороны,