Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

мое первое испытание в форме враждебной критики было окончено и я осталась невредимой, несколько более знающей и закаленной[116].

Описываемый опыт одновременно тестирует ее на «стойкость», как воина-мужчину, и вызывает в ней «сострадание» – достойное проявление идеальной женщины в викторианскую эпоху при духовном испытании. Вероятно, ее поведение также можно рассматривать как «подражание Христу», лишенное гендерной окраски в том смысле, что все христиане должны быть готовы к несправедливым испытаниям и отвечать на них прощением.

Однако в своей публичной роли в качестве автора Мартино занимает мужскую позицию, особенно когда она ведет переговоры о публикации «Иллюстраций». Когда она рассказывает о трудностях с поиском издательства, она описывает следующий диалог со своей матерью.

– Знаешь, как поступил бы деловой человек?

– Как?

– Отправился бы в город со следующей почтовой каретой и посмотрел, что нужно сделать[117].

Когда ее серия оказывается успешной, она пишет матери:

Я полностью готова к тому, что и вы, и я время от времени будем чувствовать себя так, как будто я не выполняла дочерний долг, но мы обе напомним себе, что теперь я такой же гражданин мира, как и любой из ваших профессиональных сынов[118].

И когда она узнает о нападках, запланированных к публикации в Quarterly Review, она пишет братьям, «искренне желая, чтобы они не читали следующий Quarterly»: «Я сказала им, что неизбежным следствием того, что мои братья вмешаются в мои ссоры, станет завершение моей карьеры. Я начала ее самостоятельно, и я сама ее продолжу»[119]. В этих обстоятельствах она отказывается, чтобы к ней относились как к нуждающейся в помощи сестре или дочери, но твердо стоит на ногах, как пристало «профессиональному сыну», писательнице с собственной карьерой, собственными взглядами и способностью справляться даже с самыми сложными аспектами литературного рынка. Ее действия представляют собой то, что сегодня мы бы назвали профессиональным поведением.

Приняв мужскую профессиональную модель (или, точнее, ту, что в свое время считалась мужской), Мартино хотела продемонстрировать, что женщины-авторы могут конкурировать на рынке, договариваться о тонкостях издательских дел и вносить свой вклад в служение нации так же легко, как и мужчины-литераторы. В письме к неназванной поклоннице от 25 мая 1833 года она писала:

Ни одна из многочисленных наград моих скромных усилий не радует меня больше, чем оценка моим собственным полом моих стремлений подготовить для них путь к более возвышенным целям и более благородным делам, чем в настоящее время… Я хотела бы, чтобы робкие и сомневающиеся представительницы моего пола поверили в мой опыт в этом вопросе[120].

Когда в письме к лорду Брогэму от октября 1832 года она называет себя «одинокой молодой писательницей, у которой не было предшественниц на ее литературном пути», она не просто стирает следы своих литературных предшественниц – она планирует проложить путь, по которому будущие писательницы смогут достичь «более возвышенных целей». Это прокладывание пути – создание мифа о писательнице, неоднократное оттачивание нарратива о собственной профессиональной карьере – будет происходить в частных письмах (как мини-биография, написанная ею для Ричарда Генри Хорна в 1844‑м) и в «Автобиографии» (написанной в 1855 году и опубликованной посмертно в 1877‑м). Это было ретроспективное самоконструирование и переконструирование.

Самая полная версия мифа о писательнице Мартино отражена в «Автобиографии». Она обращается к циклу Карлайла «Герои, почитание героев и героическое в истории» (1841). Сама Мартино не слушала эти лекции, прочитанные в Лондоне в мае 1840 года, поскольку уже тогда была больна и находилась в Тайнмуте под присмотром врача. Но мы знаем, что еще до публичных лекций она читала их рукописный вариант, так как 26 апреля 1840 года она написала Карлайлу: «На этот раз вы хорошо разобрались в предмете. Я полагаю, вряд ли возможно лучше соответствовать себе и своим слушателям. „Джонсона“ я прочитала дважды, я думаю, это лучшее, что вы написали в этом роде»[121]. Под «Джонсоном» имеется в виду лекция пятая: «Герой как писатель. Джонсон. Руссо. Бернс», в которой Сэмюэль Джонсон выступает как воплощение современного автора – «героическая душа»:

Этот человек, со своими авторскими правами и авторским бесправием, в грязном чердаке, покрытом плесенью платье, человек, управляющий после смерти из своей могилы целыми нациями и поколениями, безразлично, хотели или не хотели они дать ему кусок хлеба при жизни[122].

Карлайл изображает Джонсона, борющегося с издателями, книготорговцами и литературным рынком: «Промоченные ноги, грязь, мороз, голод – все, что вам угодно, только не нищенство: нищенствовать мы не можем… Суровая и непреклонная независимость заговорила в нем»[123]. Комментируя эпоху Джонсона, Карлайл настаивает: «Если человеку приходится жить в скверные времена, то он должен стремиться к тому – и в этом смысл его жизни, – чтобы сделать их хорошими!»[124]

То, как Мартино описывает в «Автобиографии» свою раннюю карьеру, перекликается с рассказом Карлайла о героическом писателе, пытающемся выжить на литературном рынке. Она изображает себя новым Джонсоном, борющимся со спадом книготорговли и незаинтересованными издателями, чтобы выпустить серию, которая, как она точно знает, необходима и востребована публикой. Мы знаем, что Мартино начинала писать автобиографию дважды, прежде чем наконец создала известную нам версию 1855 года – «один раз в 1831 году, а затем около десяти лет спустя, во время моей долгой болезни в Тайнмуте», – то есть в 1841 году. Эта версия 1841 года, я полагаю, была вдохновлена «героическим» мифом Карлайла и частично вошла в опубликованную «Автобиографию».

«Героическая» Мартино наиболее заметно проявляется в разделе, рассказывающем об истории публикации «Иллюстраций политической экономии» – серии, которая завершила ученичество Мартино и укрепила ее положение в качестве писательницы. Несмотря на финальный успех, публикация серии была нелегким делом, для него требовался героизм, равный героизму Джонсона. Как вспоминает Мартино, в начале 1830‑х годов, в эпоху начала реформ, ни одного издателя невозможно было убедить в том, что читающая публика могла интересоваться брошюрами о классических экономических теориях Смита, Рикардо, Милля и Мальтуса. Издатели опасались, что состояние рынка не благоприятствовало любым книгам, включая ее труд: «они приводили длинные ряды возражений, начиная с предложенного мною названия и заканчивая законопроектом о реформе и холерой»[125]. Тем не менее Мартино считала, что ее рассказы о политической экономии будут продаваться и что людям из среднего и рабочего классов необходимо понимать политическую экономию, поскольку та влияет на их повседневную жизнь:

Я думала о множестве людей, которые в этом нуждались, – особенно о бедных, – им