Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

бы рад узнать, что в Америке кто-то наконец готов совершить героический поступок. Наверняка он уже знает о чудовищном преступлении Фрика — в Freiheit ответственность за убийства возложили на него. Мост обязательно поможет!

Но Саше не понравился такой план. Он сказал, что после тюрьмы Мост поставил себя так, будто не хочет иметь с нами ничего общего. Его безмерно раздражала наша близость к группе Autonomie. Я понимала, что имеет в виду Саша: несколько раз я писала Мосту в тюрьму, но не дождалась ответа ни разу. Он не пожелал встретиться со мной после освобождения. Теперь Мост жил с Еленой, у них родился ребёнок — я не имею права вторгаться в их жизнь. Да, Саша прав: трещина между нами и Мостом стала слишком широкой.

Я вспомнила, что Пойкерт и один его друг получили небольшое наследство от своего товарища. Среди его вещей нашли записку: деньги и пистолет завещались на нужды Дела. Я знала этого человека и была уверена, что он бы одобрил наш план. Но Пойкерт? Он не был явным приверженцем индивидуальных революционных действий, как Мост, но вместе с тем не мог не осознавать, насколько важно отомстить Фрику. Пойкерт однозначно согласится помочь — ведь для него это прекрасная возможность очиститься от старых обвинений.

На следующий вечер я разыскала Пойкерта. Он категорически отказался давать мне деньги и тем более пистолет, пока не узнает, для чего и кому они понадобились. Мне не хотелось ничего рассказывать, но я опасалась, что без согласия Пойкерта весь наш план пойдёт прахом. В конце концов я призналась, что планируется покушение на Фрика, но умолчала, кто будет исполнителем. Пойкерт согласился, что такой поступок будет неоценим для пропаганды, но хотел всё же посоветоваться с остальными членами группы. Я не могла допустить, чтобы столько людей узнали о нашей задумке — тогда новость точно дойдёт до журналистов. К тому же меня не покидало чувство, что Пойкерт не хочет иметь дела с этой затеей. Я не забыла своего первого впечатления о нём: он не был похож на героя или мученика.

Мне не нужно было даже говорить, что ничего не вышло — это легко читалось на моём лице. Но Саша сказал, что дело нужно довести до конца; неважно откуда, но деньги достать придётся. Стало ясно, что вдвоём мы поехать не сможем — мне оставалось только покориться и отпустить Сашу одного. Он снова повторил, что не сомневается в моих силах, и заверил, что был очень рад, когда я настаивала на совместной поездке. «Но мы слишком бедны, — сказал Саша. — Бедность всегда сильно влияет на наши планы. Мы просто разделим с тобой обязанности: пусть каждый делает то, что умеет лучше всего». Саша не умел агитировать — это было моим полем деятельности: получалось, я должна была донести смысл его поступка до рабочих. Я не хотела соглашаться с такими доводами, хоть и чувствовала, что они справедливы, ведь у нас совсем не было денег. Я знала, что нет смысла останавливать Сашу — он отправится в Питтсбург в любом случае.

У нас оставалось пятнадцать долларов — этого должно было хватить на билет в Питтсбург и покупку кое-чего из вещей, ещё доллар мы отвели на еду и жильё в первый день. В Аллегени Саша хотел разыскать наших товарищей — Карла Нольда и Генри Бауэра — и остановиться у них, пока я не вышлю ему денег. Саша решил никому не рассказывать, зачем приехал — в этом не было нужды, да и просто не следовало вовлекать слишком много людей в секретные планы. Нужно было найти ещё минимум двадцать долларов на пистолет и костюм; дешёвое оружие наверняка удастся достать в каком-нибудь ломбарде. Я не знала, где взять деньги, но была уверена, что справлюсь с этой задачей.

Товарищам, которые приютили нас, мы сказали, что Саша уезжает вечером (причину, конечно же, не озвучили). Был маленький прощальный ужин, все шутили и смеялись, и я в том числе. Я изо всех сил старалась выглядеть весёлой, чтобы подбодрить Сашу, но за моим смехом стояли подавленные рыдания. Наконец пришло время отправляться на вокзал Балтимор-­Огайо. Там мы с Сашей попрощались с друзьями и поспешили на платформу; оба слишком нервничали, чтобы говорить.

«Занимайте свои места!» — церемонно объявил проводник. Я вцепилась в Сашу. Он уже зашёл в поезд, а я стояла на нижней ступеньке. Придерживая меня, Саша наклонился и прошептал: «Моя морячка (так он меня называл), соратница, ты будешь со мной до конца. Ты всем расскажешь, что я отдал самое дорогое ради идеала, ради избавления людей от огромных страданий».

Поезд тронулся. Саша мягко ослабил наши объятия и помог мне спрыгнуть со ступеньки. Я побежала вслед, я махала и кричала: «Саша, Сашенька!» Дымящийся монстр уже исчез за поворотом, а я всё стояла как приклеенная и тянулась за ним, простирая руки к драгоценной жизни, которую у меня отбирали.

Я проснулась с чётким планом, как соберу деньги для Саши: нужно пойти зарабатывать на улицу. Я лежала и удивлялась, откуда такая идея могла взяться в моей голове. Вспомнилось «Преступление и наказание» Достоевского: когда-то эта книга произвела на меня неизгладимое впечатление. В особенности врезался в память образ Сони — дочь Мармеладова, она стала проституткой, чтобы снять с плеч больной мачехи бремя забот и прокормить младших братьев и сестёр. Я так и видела, как Соня лежит на своей койке, лицом к стене, её плечи подрагивают… Мне было нетрудно представить себя на её месте. Раз чувствительная Соня смогла торговать собой, почему бы не попробовать и мне? Мои причины важнее: Саша, его великий поступок и народ. Но решусь ли я спать с незнакомыми мужчинами за деньги? Сама мысль об этом была мне отвратительна. Я зарылась лицом в подушку, чтобы спрятаться от света. «Слабачка, — говорил внутренний голос. — Саша готов отдать свою жизнь, а ты боишься отдать даже своё тело, несчастная трусиха!» Ещё несколько часов ушло на то, чтобы собраться с силами, и я, наконец решившись, встала с постели.

Прежде всего нужно было сделать себя привлекательной — для тех мужчин, которые ищут девушек на улице. Я подошла к зеркалу и стала рассматривать своё тело. Усталый вид, но цвет кожи здоровый. Макияж не понадобится. Волнистые светлые волосы гармонируют с голубыми глазами. «Вот бёдра для моего возраста широковаты», — подумала я (мне было всего двадцать три). Впрочем, я же еврейка. А вообще можно надеть корсет,