Максим Литвинов. От подпольщика до наркома - Вадим Викторович Эрлихман

самом конце октября и накануне годовщины революции появился в Москве – новой столице новой страны.

Часть вторая

Красный дипломат

(1918–1930)

Глава первая

Окно в Европу

Россия, где Литвинов не был больше десятка лет, вероятно, поразила его. В бывшей столице империи он застал ту же картину, которую увидел в начале года Локкарт: «Улицы были в ужасном состоянии, снег не сгребали неделями… По улицам ходили угнетенные несчастные люди. Лошади выглядели жутко – словно они целыми неделями ничего не ели. Перед Троицким мостом мы проехали мимо трупа лошади. Он примерз к снегу и, очевидно, лежал там уже несколько дней»[193]. Снега, правда, еще не было, да и лошадиные трупы на улицах больше не валялись – голодные люди быстро обдирали их до костей. Роскошные особняки на Невском зияли выбитыми окнами, зато везде было полно красных знамен и лозунгов. Поезд до Москвы шел почти неделю, подолгу простаивая на полустанках.

После приезда Литвинов сразу же явился в НКИД, располагавшийся тогда не в здании Первого российского страхового общества на углу Лубянки и Кузнецкого Моста (туда он переехал только в 1921-м), а в гостинице «Метрополь». Ему выделили квартиру там же – на четвертом этаже. Двумя этажами ниже жил нарком Чичерин, этажом выше – старый знакомый Красин, теперь нарком торговли и промышленности. Подниматься и спускаться приходилось пешком, поскольку лифты не работали. Правда, в гостинице, в отличие от большинства московских домов, были телефон и водопровод. Через несколько дней его принял Ленин, уже оправившийся от ранения. Как обычно, он был внимателен к товарищу – спросил, как Литвинов устроился, собирается ли перевезти в Москву семью. Когда тот ответил утвердительно, вздохнул: «Нелегко придется вашей англичанке!» Чтобы доказать верность супруги коммунистическим идеям, Литвинов сообщил, что она сама рвется в Россию, а Ильичу передала письмо и маленькую посылку. И тут же добавил: «Но я их уничтожил по соображениям конспирации» – вероятно, это случилось в Финляндии, где адресованное Ленину письмо могло стать для подозрительного пассажира роковым. Вождь подробно расспросил его о положении в Англии, о том, скоро ли там начнется революция, и закончил твердо: «Будете работать в Наркоминделе. Там очень нужны партийные кадры».

В.И. Ленин в 1919 г. (Из открытых источников)

Возможно, Ленин имел в виду то, что и Чичерин, и его заместитель Лев Карахан[194] были прежде меньшевиками, да и привычки имели далеко не пролетарские. Став членом коллегии НКИД, Литвинов быстро убедился в том, что там отсутствует так любимый им порядок, а советские дипломаты мало напоминают лощеных сотрудников Форин-офиса. В воспоминаниях он пишет – видимо, на основе несохранившегося дневника того периода: «Формально числюсь в НКИД, но никакой сколько-нибудь живой и полезной работы я там не нахожу. Чичерин проводит дни и ночи над просматриванием радиосводок Росты (впоследствии Тасса), корректируя их, исправляя главным образом изображенные там географические названия. Он иногда часами разговаривает по прямому проводу с Иоффе[195], но с высылкой последнего из Берлина и эта работа прекращается. Остается лишь редкая переписка с единственным полпредом Воровским»[196].

Глухое противоборство Чичерина, Литвинова и Карахана много лет портило жизнь работникам НКИД, иногда вырываясь и за пределы наркомата. Невозвращенец Борис Бажанов, бывший в 20-х годах секретарем Политбюро, писал в мемуарах: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я получил «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов – совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин – педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчет того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться. Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идет»[197].

Эти слова в «сенсационной» книге, рассчитанной на западную публику, следует воспринимать с осторожностью, как и свидетельства других беглецов из СССР. Однако сам Литвинов не раз враждебно и пренебрежительно высказывался в адрес Чичерина, а о Карахане писал в воспоминаниях: «Больше всего он интересуется дипломатическими курьерами, привозящими ему из Скандинавии и Берлина голландские (очевидно, гаванские. – В.Э.) сигары и другие заграничные изделия, а также реквизицией у буржуазии редких книг, пианино и других предметов, причем он эти реквизиции производит на собственный риск и страх, без всяких законных оснований и установленных формальностей»[198]. Надо сказать, что о Карахане подобное писали и другие современники, например Георгий Соломон[199]: «Человек совершенно ничтожный, он известен в Москве как щеголь и гурман. В «сферах» уже в мое время шли вечные разговоры о том, что, несмотря на все бедствия, на голод кругом, он роскошно питался разными деликатесами и гардероб его был наполнен каким-то умопомрачительным количеством новых, постоянно возобновляемых одежд, которым и сам он счета не знал. Но Чичерин ценил его. Когда Ленин, считая неприличным, что недалекий Карахан является официальным заместителем наркоминдела, хотел убрать его с этого поста, Чичерин развил колоссальную истерику и написал Ленину письмо, в котором категорически заявлял, что если уберут Карахана, то он уйдет со своего поста или покончит с собой»[200].

Георгий Чичерин. (Из открытых источников)

Все это выглядит преувеличением: роль Чичерина в строительстве советской дипломатии общеизвестна, его высоко оценивали многие советские и зарубежные деятели, включая Ленина, а в иных случаях и самого Литвинова. Конечно, он шокировал сотрудников своим ночным графиком, стилем поведения и особенно своей сексуальной ориентацией, о которой не говорили, но знали все. С годами он делался всё менее уравновешенным, что было побочным эффектом его тонкой душевной организации и глубокого, всестороннего мышления, позволявшего формулировать самые неожиданные внешнеполитические инициативы. Лишенному того и другого, достаточно приземленному Литвинову такое поведение наркома казалось позой, а его приказы – откровенной глупостью. Что касается Карахана, то он, не имея ни чичеринского ума, ни литвиновской методичности, обладал обаянием и даром убеждения, незаменимыми в контактах со странами Востока, которыми он в основном и занимался. Его умение торговаться и договариваться, понятное для внука армянского купца, очень помогло налаживанию связей