«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

в ссылке в Норенской: «Она сразу нашла отзвук в его сердце, а позднее удалось через посредников договориться, что Оден напишет предисловие к первой книге Бродского, изданной на английском; это предисловие дало старт его литературной карьере в англоязычном мире».

Конечно, я предпочел бы более конкретную формулировку, чем выражение «через посредников». Я уже рассказал, как Бродский без обиняков высказал просьбу – точнее, пожелание, – чтобы предисловие написал именно Оден, и как идея воплотилась в жизнь.

Вы когда-либо делились с Бродским своим мнением об этой элегии?

Да. Живо помню, как он впервые показал мне это стихотворение. Я прочел внимательно, поразмыслил несколько минут, а затем сказал: «Иосиф, возможно, тут есть одна или две приемлемые строки, но я с огромным сожалением вынужден сказать, что в качестве стихотворения на английском ваша элегия попросту не работает». Он заметно обиделся и ушел в глухую оборону. Мне было ясно, что в конце 1973 года он владел литературным английским несовершенно и не в полном объеме. Могу предположить, что другие носители английского языка, которым он показал свою элегию, среагировали точно так же, как и я. Но он все равно опубликовал ее, вначале в «Ревью», а затем, в 1975 году, в сборнике стихов памяти Одена, который составил Стивен Спендер.

Бродский не раз одобрительно говорил мне, прочитав окончательный вариант одного из моих переводов: «Slovar’ khoroshii». Он подразумевал, что я верно выбрал лексикон – слова, которые доносят смысл стихотворения, слова с верной стилистической окраской: достаточно веские, достаточно величавые или торжественные. Любопытно, что к своей элегии он это правило не применил. Он почему-то не сообразил, что в лексиконе элегии слово «fun» неуместно:

The tree is dark, the tree is tall,

to gaze at it isn’t fun.

Оказывается, это дерево – плодовое, яблоня или груша, а значит, назвать его «dark» («темным») – пожалуй, уместно, но назвать его «tall» («высоким») – вряд ли (по крайней мере, в сравнении с сосной или дубом оно невысокое). А значит, слово «tall» в основном выполняет здесь задачу, которой я не одобряю, – оно вставлено ради рифмы с «fall» в следующей строке.

Вам наверняка известно, что Бродский очень тонко воспринимал времена года, особенно совпадение начала года с концом жизни. Рассмотрим его стихотворение «На смерть Т. С. Элиота» 1965 года. Первая строка – «Он умер в январе, в начале года»; в моем переводе – «He died at the start of year, in January». Бродский считал: в каком-то смысле уместно, что Оден умер в конце сентября, когда плоды созревают и падают на землю. А смерть Одена Бродский образно назвал «the heaviest fruit of all»:

Among the fruits of this fall

your death is the most grievous one.

Так или иначе, он разрешил Спендеру включить свою «Элегию» в сборник стихов памяти Одена, изданный в 1975 году.

Знаете, что произошло впоследствии? Вы-то точно знаете.

Расскажите свою версию.

Впоследствии он сказал: «Боже мой, я разрешил Спендеру опубликовать мое стихотворение в сборнике памяти Одена». Иосиф осознал, что тем самым «испортил книгу, которая в остальном вполне хороша». Обратите внимание: он никогда не включал «Elegy to W. H. Auden» в сборники своих стихов, меж тем как более поздняя и намного более удачная «Elegy: For Robert Lowell», впервые опубликованная в 1977 году в «Нью-Йорк ревью оф букс», в 1980 году была включена в книгу «A Part of Speech».

Так или иначе, он написал «Elegy to W. H. Auden» сразу на английском, в честь Одена и его родного языка. Он защищал это стихотворение от моей критики – и, предполагаю, от критики других людей, от утверждений, что в качестве стихотворения на английском она попросту не работает. Так было в 1973–1974‑м, когда, как я уже говорил, он владел литературным английским языком пока еще не в полном объеме.

В тот же период он одобрил решение Карла Проффера опубликовать в «Рашен литератур трикуортерли» «плохие до неловкости» (как выразился Дональд Холл) переводы нескольких стихов, выполненные Джейми Фуллер. Исходя из своих тогдашних познаний в английском, Иосиф удостоверился, что Фуллер воспроизвела его ритм и размер, но в то время Иосиф еще не замечал тех чудовищных огрехов, в том числе «избитых поэтизмов, мертвых метафор, архаизмов и пресных абстрактных понятий», которые сразу бросились в глаза Холлу[98]. Бродскому понадобилось несколько лет – самое малое, три или четыре – чтобы овладеть литературным языком свободно и самостоятельно осознать то, что я и еще несколько человек говорили ему с самого начала, – а именно что в качестве стихотворения на английском его элегия не работает, и тогда он от нее отрекся, вслух пожалел о том, что разрешил включить ее в сборник памяти Одена.

Повторная публикация этой элегии в «Нью-Йорк ревью» ужаснее всего тем, что читатели (особенно те, кто почти больше ничего у Бродского не читал) предсказуемо сочтут по этому образчику, что Иосиф и впрямь, как заявил тот британец, – «посредственность мирового класса».

Его взаимоотношения с переводчиками уже породили целый, отдельный поджанр литературы. Можно вспомнить книгу Уайссборта «Из русского с любовью» [99] (From Russian with Love). Но есть и другие воспоминания.

Если говорить обо мне, то в нашем с Иосифом случае взаимоотношения «переводчик – автор» первые лет двенадцать-пятнадцать, примерно с 1967 по 1982 год, складывались прекрасно. Когда в библиотеку Бейнеке в Йельском университете поступил мой дар – пять коробок материалов, в основном связанных с Бродским, Филип Кленденнинг написал в экспертном заключении: из случайной выборки писем, с которой он ознакомился, явствует, что нас связывала не только настоящая дружба, но и очень плодотворная и гармоничная совместная работа.

Вы имеете в виду вот этот отрывок из его экспертного заключения:

Активная, неослабевающая, многолетняя поддержка, которую профессор Клайн оказывал Бродскому, стала для поэта большим подспорьем при поисках работы и источников дохода. Вдобавок превосходные переводы Клайна сделали поэзию Бродского доступной для англоязычного мира, а многочисленные черновики и комментарии отражают их чистосердечное партнерство и неподдельную дружбу. Я как эксперт-оценщик полагаю: если бы не было неуклонной поддержки со стороны Клайна на протяжении двадцати восьми лет, то стихи и блестящая репутация Бродского привлекли бы намного меньше внимания. Ценность этого материала отражает этот союз гения поэзии [100].

Касательно последней фразы – разумеется, «гением поэзии» был Бродский, а не Клайн. В остальном все, что Кленденнинг пишет о