Дар Асафа и Майи - Борис Асафович Мессерер

что они были! Да еще немногие воспоминания других людей, как, в частности, строки, написанные рукой Суламифи Мессерер – младшей сестры Асафа и его партнера в гастрольных поездках. Например, она описывает игру брата в роли «Продавца воздушных шаров» в балете «Три толстяка» на музыку Виктора Оранского в постановке Игоря Моисеева на сцене Большого театра в 1935 году:

«Асаф в спектакле («Трех толстяках») исполнял потрясающий номер – он танцевал Продавца воздушных шаров. Помните это место в бессмертном романе-сказке Олеши:

“…Он летел над городом, повиснув на веревочке, к которой были привязаны шары. Высоко в сверкающем синем небе они походили на волшебную летающую гроздь разноцветного винограда.

– Караул! – кричал продавец, ни на что не надеясь и дрыгая ногами”.

Именно эту сказочную картинку точно воссоздавал Асаф. Шарики влекли его в небо, он взлетал и опускался, боролся с неукротимой подъемной силой, пока не плюхался вниз, прямо в торт к Толстякам. Незабываемо!

Сам Чарли Чаплин мог бы позавидовать Асафу».

Среди других характерных партий в репертуаре отца критики особенно выделяли танец Китайского божка. Оригинальный танец в дальнейшем стал самостоятельным номером, как и танец с лентой из балета «Красный мак» Р. М. Глиэра.

Асаф сам так описывает свое выступление: «Во втором акте я танцевал Китайского божка. То я прыгал, вытянув вперед руки и ноги. То, наоборот, делал в воздухе кольцо – тело вытянуто, как лук, так что пятками я почти доставал затылок. То прыжки строились так: одна нога вытянута параллельно полу, другая согнута. И нужно было в восемь прыжков «взять сцену» – сначала в одну, потом в другую сторону. Танец был необычайно труден. Он длился минут пять, но при всей своей выносливости я выдыхался на нем».

Балет «Красный мак». 1927 год

Асаф Мессерер – Китайский божок

Балет «Золушка». Асаф Мессерер – принц, Раиса Стручкова – Золушка

Казалось бы, эпизодические роли, но они давали отцу возможность создавать новации в хореографии. Сколько юмора и одновременно печали он, с природным артистизмом, вкладывал в своего Петрушку в одноименном балете на музыку Стравинского. Так было и в партии Колена в балете «Тщетная предосторожность» Ж. Доберваля, и в партии Франца в балете «Коппелия». В балетной постановке Игоря Моисеева «Саламбо» на музыку А. Арендса Асаф Мессерер танцевал маленькую, но очень эффектную роль Фанатика.

«…Мой Фанатик танцевал шесть минут до исступления, до изнеможения, пока не падал замертво», – вспоминал отец, а моя мама сохранила самое яркое впечатление от выступления отца на премьерном спектакле 1932 года на всю жизнь:

«Он выходил, изможденный, под зловещий заглушенный ритм барабанов. Напряженно ударял себя сжатыми кулаками в грудь, устремив безумный взгляд как бы внутрь себя, прощаясь с жизнью, потом начинался неистовый танец, заполнявший полетами всю сцену Большого театра. Апогеем и финалом танца было самосожжение героя на костре».

Каким запомнился отец в жизни?

Щемяще трогательно вспоминаю о той скромности, с которой отец всегда говорил о себе. И о той фантастической работоспособности и целеустремленности, которые я наблюдал и старался перенять.

Когда я захотел написать об отце в обычной жизни, то решил рассказать то, чего не знают другие, то есть что-то очень личное, порой трудно поддающееся огласке. Например, о его страсти к рыбалке. Тем более что воспоминание окрашено моим особенным чувством к местам моего детства, да и всей жизни – Поленову и Тарусе. И, конечно, Оке. Вся наша жизнь протекала между правым и левым берегом реки. На правом берегу – Поленово, где находился Дом отдыха Большого театра. На левом – Таруса, где продолжалось бытование отдыхающих.

Как и у большинства людей, мои наивные детские воспоминания таят в себе достоверные детали, которые невозможно вспоминать специально, но они самопроизвольно вспыхивают, когда начинаешь говорить о близких. И, быть может, первым таким переживанием было ощущение молчания или, лучше сказать, немногословия, сопровождавшее священнодейство – рыбную ловлю.

Борис Мессерер и Асаф Мессерер. Конец 1940-х

Колесный пароход «Алексин» у дебаркадера на Оке. 1930-е

Прекрасно помню четкие, выверенные движения Асафа, когда на Оке с лодки он забрасывает спиннинг с крутящимся барабаном, намотанной на него леской и плюхающейся на водную гладь блесной с грузилом. А потом жадно наматывает леску в надежде вытащить рыбу, и за ожиданием удачи – разочарование. Иногда леска спиннинга натягивалась струной, и тогда отец старался подвести рыбу к борту лодки, а она, упираясь, противилась. Асаф быстро доставал со дна лодки подсачек и, управляя им в воде, старался загнать в него рыбу. Когда это удавалось, он с торжествующим видом поднимал подсачек в воздух и наслаждался видом серебряной удачи. Отец ловко освобождал губу рыбины от крючка, чем доставлял мне немалые переживания, так как я чувствовал, что рыбе больно, но ничем не мог помочь.

В Тарусе установили административный режим движения по реке лодок, катеров и пароходов. Это диктовалось расписанием, когда на тарусской каменоломне взрывали породу – известняк, необходимый для строительства. И если мы задерживались, то вынуждены были на берегу вместе с лодкой пережидать.

Отец часто был молчаливым и сосредоточенным, но особенно – когда «мы» занимались рыбной ловлей. Наш молчаливый ритуал в лодке соблюдался еще и потому, что нельзя было спугнуть рыбу. Я не очень верил в такую предосторожность, но свято чтил законы рыбной ловли, которым следовал отец. Поэтому наше общение сводилось к минимуму, и многое из того, что необходимо было делать, помогая отцу, делалось интуитивно, я старался ему помочь, молча угадывая его желания. Это молчание царило между нами и объединяло, делало заговорщиками. Но потом, на берегу, мы с удовольствием и неким азартом начинали говорить

Пережидая взрывоопасное время, мы пришвартовывались к лодочному причалу в Тарусе, поднимались немного вверх по Калужской улице и, по обыкновению, заходили в «Чайную». По широкой лестнице мы попадали в довольно просторное помещение буфета. Заведение оправдывало название «Чайная», нам подавали чай в граненых стаканах, поставленных в подстаканники, и котлеты, изготовленные в большей степени из хлебной муки. За соседними столиками сидели сомкнутыми группками мужчины среднего возраста. Я замечал, что их заказ отличался от нашего: там наличествовали водка и соленые огурцы. Сознаюсь, что тогда я немного завидовал такому разнообразию, но отец мой не пил в силу профессии. И я мог лишь завидовать, боясь вслух сознаться в своем чувстве. Тем более что вкуса водки я тогда не знал, моя зависть относилась скорее к происходившему на моих глазах компанейскому общению людей, тогда как мы сидели совершенно изолированными от «народа».