Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

каждый человек обладает внутренней стойкостью и силой противостоять тому, что сильнее его — и формально, и эмоционально»[181]. Коллеги рассказывают о последнем звонке Н‹…› Т‹…› после разговора с ИА: «Она меня уничтожила». Переживая услышанное о себе, она умерла «молодой, красивой и очень хрупкой»[182], ей было сорок с небольшим лет. Но она умерла после разговора с ИА — или вследствие? «Понимаете, — отвечает ее коллега, — все ранит, последнее убивает. Это процесс, не единичный случай. Как мне сказала врач на похоронах, "у нее прямо голова взорвалась". Может быть, исподволь было и нервное состояние, угнетенность… Н‹…› не выдержала. А поскольку у нее больное сердце, это кончилось трагически. Были еще случаи, которые кончались именно трагически»[183].

Вторая громкая и известная со слов нескольких свидетелей история с похожим сюжетом — про то, как ИА «свела в могилу» (вариант: «сначала выпила из него кровь», а затем «буквально убила его») одного из своих замов: «…она ему сказала — я вас увольняю, вы не будете больше работать, я с вами работать больше не буду, и никогда, ничего не изменится. Я вас считаю никем. И он этого не вынес». Так или иначе, скончался он в 2016-м, а принужден был уволиться за несколько лет до того; автору этой книги частным образом рассказывали, что ИА над гробом извинялась перед близкими этого человека за свою резкость.

Следствием необычных особенностей директорского характера стало то, что, по мнению некоторых наблюдателей, в Пушкинском — точнее, в верхнем управленческом слое — к концу 1980-х сложилась, выражаясь в манере нежелательных организаций, корпоративная культура с элементами токсичности: с занимавшей центральное положение абьюзивной личностью, подвергавшей своих сотрудников постоянным «психосоциальным рискам» и практиковавшей психологическое насилие над теми из подчиненных, кто, как ей представлялось, не соответствовал ее заведомо завышенным требованиям; ощипывала то есть, в переводе на русский язык, тех, кто послабее.

Можно ли квалифицировать правление ИА как диктатуру? Сама ИА (осознавая, что ее характер вырабатывался под давлением конкретных исторических обстоятельств: Пушкинский как институция существовал в основном при авторитарных и тоталитарных режимах, под почти постоянным, так или иначе, давлением государства — или во взаимодействии с ним) не протестовала против этого термина слишком энергично[184]; если диктатура — «высшая форма ответственности»: я отвечаю за все и с меня весь спрос, — то почему нет.

Была ли она в таком случае безжалостным тираном на манер Сталина — или бархатным диктатором, как Мугабе? Провоцировала ли она своим «гневом» тех подчиненных, кого полагала «морковным кофе» (вялыми, недостаточно инициативными), чтобы побудить их к коллективному обсуждению и добиться от них оригинального альтернативного мнения, — или смысл заключался в том, чтобы сотрудники лежали на земле и не думали о том, чтобы поднять голову? Были ли ее рутинные тирады на тему «я одна здесь работаю, а вы все ни черта не делаете» всего лишь безобидным ворчанием — или артикуляционными разминками Салтычихи, которая вот-вот примется втыкать булавки в груди своих крепостных? Можно ли квалифицировать случаи учинявшегося ею «психического насилия» как единичные, несистемные и, по сути, безобидные — или должно признать, что «Антонова правила с помощью психологического террора»? Всякий, кто, намекая, что с Антоновой «не так все просто», прибегает к эвфемизмам вроде «противоречивая фигура» или «неоднозначная личность», вынужден столкнуться с тем, что эти заградительные экраны слишком легко крошатся в пыль посредством reductio ad absurdum: а Кали с гирляндой черепов на шее — «противоречивая фигура»?

Судя по всему, неплохую метафору антоновского Пушкинского представляет феллиниевский фильм «Репетиция оркестра», где в какой-то момент ворчание дирижера на свой оркестр тоже постепенно переходит в истеричный крик — и более того, уже даже не по-итальянски, а по-немецки; от непогрешимого жреца искусства, подразумевается, до Гитлера — один шаг; любопытно, что автор этой книги несколько раз слышал сравнение (гиперболизированное, естественно) манеры ИА самозабвенно и аффектированно ораторствовать на своих дирекциях именно с гитлеровской — и не только от заведомых хейтеров ИА, но и от вполне лояльных ей людей, воспринимавших «гнев Антоновой» или «крик Антоновой» скорее с интересом антрополога — как своего рода объект нематериальной культуры; везде, похоже, все то же самое, и везде зрителя подстерегает мысль о том, что диктатура «дирижера» — единственный способ избежать возникающих по объективным причинам какофонии, бунта, революции и проч. Именно так можно истолковать «Репетицию оркестра» — и историю отношений ИА со своим коллективом. Гнев ИА, в рамках этой интерпретации, был вполне просчитанным инструментом давления и реализации своей власти. Своей — но полезной в конечном счете для всех: разве «уникальный творческий коллектив», состоящий из людей, воспринимающих себя очень всерьез (пусть даже существенная часть их работы состоит в том, что они пьют чай с бисквитом и обсуждают очередные выходки своего директора), не требует авторитарных методов управления, которые «оправданы», потому что работники обычно недостаточно четко осознают, что их миссия — совершать чудо, превращать вино в кровь — обязательна к исполнению?

В этом смысле особенно тонким кажется замечание математика и реставратора О. Негневицкой[185]: в музее больше, чем где-либо еще, должна соблюдаться иерархия — потому как это организация, состоящая из экспертов гуманитарного профиля. Если в учреждениях, связанных с точными науками, можно доказать, что такая-то математическая задача решается так-то, и тот, кто ее решил, тот и профессор, а тот, кто пока еще нет, — его зам, то в условном музее все строится на мнениях, которые, по сути, недоказуемы — и против одного мнения всегда может быть другое: это Боттичелли! Нет, это НЕ Боттичелли! Чтобы избежать вечного хаоса, должна быть четкая иерархическая структура — в рамках которой мнение директора по поводу авторства той или иной вещи или схемы развески картин на выставке априори ценнее, чем мнение заведующего отделом. Тут важно соблюдать неписаные договоренности — кому и при каких обстоятельствах можно выдать объекты из фонда хранения, кто решает, включать ли статью в каталог, какова ответственность за соблюдение дедлайнов и так далее. Диктатура или не диктатура, но ведь факт, что Музей «при Антоновой» представлял собой сложный византийский механизм — который функционировал должным образом.

Антонова-ферштееры, похоже, преобладали в количественном отношении над травмированными и инакомыслящими, иначе с какой стати году в 1990–1991-м, когда в кои-то веки можно было уловить в паруса ветер исторических перемен и сбежать из плена Пушкинской Цирцеи, сотрудники Музея предпочли опустить глаза — и так и не решились выбрать себе нового директора? В конце концов, к тому времени ИА «унижала» их уже тридцать лет — и уж раз все было настолько плохо, можно было указать ей на дверь.