Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

Ю. Аввакумов, описывая «эффект Антоновой», упоминает о реакции сотрудников охраны Музея: «Я помню, как проходила в 5-й подъезд (служебный вход в Музей, справа от колоннады. — Л. Д.) Ирина Александровна. Она только появлялась в тамбуре — а милиционер на посту, в форме, срывался с места, преодолевал за секунду пять метров между постом и входом, открывал перед ней дверь, она, не сбавляя шага, не топчась, проходила к турникету, и там он успевал открыть перед ней калитку… Это, конечно, харизма»[171].

«Грозное присутствие» ИА ощущалось далеко за пределами Итальянского дворика. Так, В. Мизиано рассказывает анекдот о том, как однажды, в 1980-е, он оказался в Центре Помпиду, где болтал с приятелями-сотрудниками и вдруг услышал странно знакомый звук, в котором узнал грозный стук антоновских каблучков. Он не нарушал никакие правила, но, по его словам, почувствовал тревогу. Курьез в том, что этот характерный стук был идентифицирован как de madame Antonova и другими сотрудниками Помпиду, французами — которые, моментально ощутив себя отлынивающими от дела, принялись в экстренном порядке тушить окурки — и едва ли не бросились по своим рабочим местам. Самим своим существованием ИА, если можно так выразиться, источала долженствование: я не прошу, а требую; я работаю — и вы тоже обязаны не филонить; не просто болтаться в Музее — но выполнять миссию, каждую секунду ощущать ответственность, демонстрировать выправку в соответствии с планкой, которую задают хранящиеся здесь шедевры, и уровнем государства, которое музейные работники в конечном счете представляют.

«Террибилита» ИА представляла собой не только самостоятельный психофеномен, но еще и почву, на которой прорастали — и, возможно, культивировались — еще более сильные чувства, которые, говорят, различались у разных сотрудников Пушкинского по степени интенсивности в зависимости от их возраста: так, поколение, пришедшее в Музей чуть позже ИА — в конце 1940–1950-х, «смертельно боялось» ее, тогда как следующие поколения — «просто боялись» — или даже «опасались»; как раз они и прозвали ИА Бабушкой — и воспринимали ее строгость уже скорее как экстремальную форму требовательности.

Сотрудники эмоционально неустойчивые могли прятаться от ИА «за колоннами» — чаще всего тоже «нипочему», как бояре от эйзенштейновского Ивана Грозного (в ИА была, говорят, «черкасовская» суровость, театральность, одержимость тотальным контролем, трудоголизм, перфекционизм, подозрительность: «я вам не доверяю!»), просто чтобы лишний раз не столкнуться с ней. Те, у кого порог тревожности был повыше, завидев ее, не сворачивали — однако даже они, когда их вызывали в антоновский кабинет, просто на разговор или на «дирекцию», шли туда словно на голгофу, и, согласно недостоверным источникам, всякий день, уже к обеду, когда первая кровавая жатва была собрана, площадка перед дверью в приемную оказывалась усеяна трупами и полутрупами; Белый пол был аналогом каприйской скалы, с которой сбрасывали в море тех, кто осмелился перечить или ослушаться императора Тиберия.

«Ах вы знаете?! — доносился изнутри женский голос. — Ну и Я тоже кое-что знаю! Уж извините — Я здесь директор! И решать буду Я, это моя ответственность!» Доктора наук, втянув головы в плечи, откупоривали припасенные пузырьки с валидолом — и, пытаясь унять дрожь, снова приставляли ладонь к уху. «Что значит "просто двадцатый век"?! Нет, вы меня обманули! Это депрессивное искусство, а не "просто"! Я вам не доверяю! Вы мне не нужны!»

Свойственный ИА «императивный» стиль общения подразумевал, что она могла повышать голос; по словам свидетелей, обычно она контролировала себя — и словно намеренно усиливала духовую группу так, чтобы звенело в ушах даже у глухого; а иногда «могла даже не кричать — так сказать, что умрешь; сказать, что ты никто»[172]. Гнев ИА мог быть наигранным; ей достаточно было произнести что-нибудь вроде «Это музей, а не ресторан, моя дорогая»[173]; а мог быть безудержным и неукротимым[174].

Посторонним «ужас» подданных перед своей хозяйкой мог казаться комичным; однако, качает головой М. Каменский, «она в своем гневе не была комична. У ИА была определенная психофизиологическая особенность, которая заставляла людей ее бояться, трепетать. С помощью страха она манипулировала большим коллективом. Даже на тех немногих, кто имел иммунитет к этой ее термоядерной ярости, а себя я отношу к их числу, — как розетки бывают на три штырька, а есть на два, на меня ее крик и злоба не действовали, — ни для кого это не проходило бесследно»[175].

Высокочастотной единицей повседневной жизни ИА в музее были так называемые дирекции — иногда расширенные или усеченные, в узком кругу замов, — во многом носившие, по свидетельству некоторых участников, воспитательный характер: необходимо соблюдать график работ… уделить пристальное внимание… проявить особую бдительность в том, что касается… обеспечить безусловное выполнение ранее намеченного. Иногда она ограничивалась короткими репликами по делу (разнос за чью-либо нерасторопность или обнаруженную на рабочем месте пепельницу с окурками: нарушение противопожарной безопасности), а иногда — произносила пространные фиделькастровские монологи, которые характеризуются отдельными свидетелями как образцы агрессивной, театральной, аффектированной, иногда экзальтированной речи, направленной одновременно на подавление воли — и на понуждение к действиям, выходящим за рамки обыденных[176].

Коллеги ИА выслушивали их «всегда с похоронными лицами. Страх обуревал. Боялись. Она вещала — как пифия»[177][178].

Разумеется, можно было бы проигнорировать — как не имеющие юридической ценности, самоироничные и гиперболизированные — воспоминания жертв и ошеломленных наблюдателей о тех бойнях, которые устраивались внутри ее кабинета и перед ним. Однако всякий раз, когда автор переспрашивал — в надежде услышать, что все это скорее комическое преувеличение, что, наверное, в моменты своего «гнева» ИА все же должна была выглядеть скорее смешно, чем страшно, как Раневская в комедийных ролях, ну или хотя бы как хрестоматийный демагог, на манер Фомы Опискина, — следовал ответ: в ней не было ничего комичного. Нет, она не была похожа ни на Раневскую, ни на Фому Опискина. Ирина, гнев Божий, она была грозна и внушала ужас.

Известны — со слов двух и более свидетелей — два совсем особых случая, когда манера ИА повышать голос, похоже, привела к трагическому исходу. М. Каменский рассказывает, «как она накричала на сотрудницу Музея личных коллекций Н‹…› Т‹…›[179], которая организовала выставку к 100-летию "Мира искусства". Причиной недовольства стало то, что одна из сотрудниц Третьяковки, сверстница ИА, авторитетный историк искусства, но никакой эксперт, обиделась, что с ней не проконсультировались. Она пришла к Антоновой в кабинет и говорит: "Ир, что ж такое, со мной даже никто не посоветовался, не спросили, а мне кажется, целый ряд картин поддельные". Антонова, особо не разбираясь, имела с Н‹…› жесткий разговор»[180]. «И ИА ее просто "отхлестала", — говорит другая свидетельница. — Не