Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины читать книгу онлайн
Это книга писателя-биографа – не врача, книга не столько о медицине – о всей жизни Льва Толстого, от рождения «в Ясной Поляне на кожаном диване» до последних минут на прежде мало кому ведомой железнодорожной станции, по прибытии на которую, он, всемирно известный, объявил себя «пассажиром поезда № 12». Книга о счастливых и горестных днях его жизни, о его работе, духовных исканиях, любви, семье… И – о медицине. В литературном творчестве, в глубоких раздумьях о мире в себе и мире вокруг, в повседневной жизни Лев Толстой проницательно исследовал непременные, подчас весьма сложные связи духовного и телесного начала в каждом человеке. Обгоняя представления своего времени, он никогда не отторгал одно от другого, наоборот, постоянно искал новые и новые сопряжения «диалектики души» и «диалектики тела». Его слова «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни» – это слова сегодняшней медицины, психологии, социологии, философии. Отношение Толстого к медицине, нередко насмешливо критическое, жесткое, можно вполне понять и оценить, лишь учитывая всю систему его взглядов. Художник Крамской, создавший первый живописный портрет Льва Толстого, говорил, что никогда прежде не встречал человека, «у которого все детальные суждения соединены с общими положениями, как радиусы с центром». Читателю предстоит как бы заново познакомиться с биографией Толстого, по-новому увидеть многое в ней, что казалось хорошо известным.
Вера Толстого в самом деле совершенно иная, нежели та, которая осуществляется в постоянной практике церкви. И христианство, как он его понимает, потратив годы на изучение трудов отцов церкви и религиозных писателей, сильно отличается от того, что принято именовать этим словом.
«Смущало меня больше всего то, что все зло людское – осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений: казни, войны, все это оправдывалось церковью. Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением».
Христианство, как понимает его Толстой, это прежде всего постоянное увеличение в себе (а значит и в мире) любви к людям. «Есть и было, и всегда будет это дело, и одно дело, на которое стоит положить всю жизнь, какая есть в человеке. Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой». Надо ли удивляться, что те, кто захватил власть в мире, не могут смириться с таким, единственно верным пониманием учения, которому на словах следуют: они чутьем видят, что это – «учение, под корень и верно разрушающее все то устройство, на котором они держатся».
Конечно, люди еще долго не перестанут воевать между собой, порознь и целыми народами, конечно, необходимо охранять жизнь и труды свои, и близких, и других людей, не так-то просто пробудить в нападающем злодее добрые чувства, даже если ты сам добр, и разумен, и действуешь любовью. Так устроена сегодня наша жизнь, и лишь в долгой духовной работе каждого из нас видит Толстой надежду переделать ее основания.
Зло расходится по миру, как движение, передаваемое упругими шарами от одного шара другому, пока не встречается с силой, поглощающей его. Такая сила – непротивление злу злом. Добро непротивления не дает накатившемуся злу ответного толчка, – останавливает движение.
О том, как зло катится по миру, Толстой хотел написать – не дописал – в повести «Фальшивый купон». Два подростка-гимназиста подделали мелкую денежную бумажку – переходя из рук в руки, она творит все новое, все большее зло, губит людские судьбы и жизни. В повести появляется неимущая, старая женщина, пожалевшая убийцу, прежде чем он полоснул ее ножом по горлу: «Пожалей себя…» Эти слова заставляют убийцу задуматься о своей жизни, о жизни людей вокруг, в свою очередь принесших ему, убийце, много зла. Во второй, недописанной части повести добро, поглощая зло, начинает катиться как бы в обратном направлении.
– Удивительное дело, – скажет на закате дней Толстой, – все только и знают, что я призываю к непротивлению. А я двадцать пять лет зову к величайшему сопротивлению злу.
Толки о толстовском непротивлении теряют смысл, если в них утрачено важнейшее слово – насилием.
Толстой связывает свое «обращение», духовный перелом, в нем произошедший после многих лет напряженных размышлений о смысле жизни и пути ее, с открывшимся ему в первый раз сознанием возможности братства людей и ужасом перед той небратской жизнью, в которой он застал себя. Тут снова необходимое ему – в первый раз и не менее необходимое – себя: открытие должно сопровождаться ожогом совести.
В «Ответе на определение Синода» об отлучении его от церкви Толстой обозначит вехи пройденного пути: «s начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете».
Кто-нибудь сумасшедший…
Есть у Толстого рассказ «Свечка»: злого приказчика, мучителя крестьян, побеждает самый тихий и безропотный мужик, – он покорно пашет свое поле, ходит за сохой и поет тонким голосом.
Но сам Толстой «петь тонким голосом» не умеет.
Духовный его перелом являет себя во всем – в образе жизни, в творчестве и отношении к творчеству, в желании изменить семейный уклад, в проповеди учения, которой он отдает много времени и сил. Толстой не устает повторять: не он, не Толстой, «сочинил» учение, которое он проповедует. На протяжении веков, тысячелетий даже, человечество в лице лучших своих представителей несло в душе мечту о братстве всех людей на земле. Все так, но немногие звали к этому с такой убежденной сосредоточенностью, как Толстой.
Зимой 1880 года он проводит несколько дней в Петербурге. Его новое умонастроение, конечно же, не остается незамеченным. Он, впрочем, и не считает нужным скрывать его, наоборот, всюду, где появляется, горячо, убежденно говорит о нем. Один из друзей сообщает ему вдогонку, после отъезда, что в столице все толкуют о его «обращении», понимая это «обращение» в духе чего-то противного разуму.
Вскоре во время празднеств, посвященных открытию памятника Пушкину в Москве, на которые Толстой не поехал, среди литераторов ходят упорные слухи, что он сошел с ума. Достоевский так и пишет жене из Москвы: «О Льве Толстом… Слышно, он совсем помешался».
Софья Андреевна, некоторые из ближних также считают стремление Льва Николаевича следовать своим убеждениям, да и самые убеждения, – «болезнью». Извещая брата о продолжении работы над религиозно-философскими сочинениями, Толстой, повторяя суждение домашних, пишет: «Я все так же предаюсь своему сумасшествию…»
В «Исповеди» он говорит: между прежней его жизнью (которой продолжают жить тысячи людей) и сумасшедшим домом нет никакой разницы. Теперь, когда он все дальше следует новым путем, разрабатывая и проповедуя учение, то же духовное отчуждение дома, в семье: «точно я один несумасшедший живу в доме сумасшедших».
У себя в зале слышит беседу домашних с гостями – записывает:
«Начали разговор. Вешать – надо, сечь – надо, бить по зубам без свидетелей и слабых – надо, народ как бы не взбунтовался – страшно. Но жидов бить – не худо. Потом вперемешку разговор о блуде – с удовольствием».
И – с новой строчки:
«Кто-нибудь сумасшедший – они или я…»
Задуманный им рассказ о человеке, который понял, что нельзя дальше жить по-прежнему, что надо жить по Евангелию, в братстве со всеми людьми, не основывая своей выгоды на нищете и горе других, и за это признан в своем кругу ненормальным, Толстой в рукописях называет то «Записками сумасшедшего», то «Записками несумасшедшего»…
«Если покопаешься, найдешь эгоизм»
Весной 1884 года, как раз в те дни, когда задумывается рассказ, наверно, и в связи с тем, что – задумывается, Толстой читает некоторые работы о душевных заболеваниях, более всего статьи в журнале «Архив психиатрии, нейрологии и судебной
