Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Толстой пишет это в 1865 году – время полного преуспеяния, во всем. Он с головой в «Войне и мире», хозяйство крепнет, дети рождаются, слава растет. До его «обращения», как это тогда назовут, до первых религиозно-нравственных и философских трудов, в которых он, усмиряя подчас свое стремление к художественному и вместе открывая для своего творчества новые горизонты, скажет всем о том, что жжет его сердце, еще полтора десятилетия. Но не одни уясняемые разумом истины – совесть не дает покоя, среди народных бедствий понуждает со стьщом и ненавистью смотреть на желтое сливочное масло, поставленное перед ним в расписной посуде.

В любимом его стихотворении Пушкина «Воспоминание»:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю,

– он, для себя, хотел бы изменить одно слово: вместо «строк печальных» – «строк постыдных».

В Москве Толстой встречает ночью девочку-проститутку, городовой с бранью и пинками ведет ее отсиживать до утра в холодную камеру. – «Я пошел на чистую и покойную постель спать и читать книжки (и заедать воду смоквой)»…

Рано по утрам он слышит непонятные фабричные свистки. Ему объясняют: это на соседней фабрике будят спящих вповалку в сыром подвале рабочих, между ними и мальчиков, чей труд особенно дешев; маленькие рабы пятнадцать часов в день стоят у гудящих машин. – «Вот что значат свистки, которые мы слышим в постели»…

Он узнает, что в ночлежке от голода и холода умерла молодая, бездомная прачка. – «Я пошел туда. В подвале гроб, в гробу почти раздетая женщина с закостеневшей, согнутой в коленке ногой. Свечи восковые горят. Дьякон читает что-то вроде панихиды. Я пришел любопытствовать».

И следом: «Мне стыдно писать, стыдно жить. Дома блюдо осетрины, пятое, найдено несвежим…»

Он называет русского мужика самой юной своей любовью, говорит, что без мужика с тоски бы умер, а в московских его комнатах кресла по 22 рубля каждое: такие деньги составили бы счастье мужика, на них лошадь можно купить, корову. В городе его жена и дочь отправляются на бал в 150-рублевых платьях, – для крестьянской семьи «выработать 150 рублей на избу есть цель длинной трудовой жизни».

Он места себе не находит: не могу жить в роскоши… Родные, знакомые, биографы приглашают осмотреть Ясную Поляну, московский дом в Хамовниках. И правда, комнаты, обстановка, всякий предмет, что попадается на глаза, – все скромно, просто, даже бедновато на взгляд. Василий Васильевич Розанов, оглядевшись в Ясной Поляне, – хорошо об этом: Анна Каренина здесь бы танцевать не стала. Ольга Николаевна Мечникова, жена известного ученого, посетив с мужем Ясную (об этом посещении речь впереди), сообщит в письме к подруге, что «дом Толстых похож на все помещичьи дома средней руки, но выделяется своей простотой. Мебель самая необходимая, старая, лишь бы на чем было сидеть. Никакого стремления ни к роскоши, ни даже к изяществу. Все – и стены, и полы, и обстановка, видимо, бесконечно давно не были возобновлены и стоят так, пока совсем не перестанут быть годными. Как все это далеко от того, что рассказывают про роскошь и непоследовательность Толстого». Но для него суть не в роскоши быта и вещей, как таковой, суть в сравнении, сопряжении собственной жизни и жизни вокруг.

«Сидим на дворе, обедаем десять кушаний, мороженое, лакеи, серебро, и приходят нищие, и люди добрые продолжают есть мороженое спокойно. Удивительно!!!!»

И опять: «Вчера жрут пятнадцать человек блины, человек пять, шесть семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень <ремонт шоссе>, точно меня сквозь строй прогнали».

Софья Андреевна и понимает его, и вместе не понимает: «Много зла на свете, и всё его мучает». Запись можно толковать в противоположных смыслах: то ли сообщает, даже с одобрением, страдая за него, то ли осуждает как нечто несуразное (не может же он один одолеть все зло в мире). Скорей всего, оба смысла в ней и высказаны.

Дочь Александра Львовна – она близка с отцом в последние его годы, чутко улавливает его мысли и устремления – через два десятилетия после смерти отца подводит итог: Толстой из тех людей, которые «всегда всем обязаны, всегда перед всеми виноваты».

Сам же Толстой говаривал: только человек, не живущий духовной жизнью, никогда не виноват.

Статью «Не могу молчать» он пишет после подавления революции 1905 года, узнав о повешении двадцати крестьян за нападение на помещичью усадьбу. Вся нестерпимость его положения в том, что он, давно отрекшийся от правительства, убежденный, что озлобленные люди, которых ведут на эшафот, «произведены» самим же правительством, жестоким, бессовестным угнетением и ограблением народа, вынужден признать, что его покой, возможность в безопасности писать статьи и есть мороженое, что этот покой действительно обеспечен насилием, которое совершают власти. «Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду». Он просит освободить его от нынешнего мучительного положения – посадить в тюрьму, где он ясно сознавал бы, что все эти убийства, казни совершаются не ради него, не ради обеспечения его покоя. Или, «что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье)», надеть на него, как и на тех приговоренных к смерти крестьян, саван, колпак и так же столкнуть с скамейки, «чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю».

Люблю истину

1 марта 188 1 года революционерами убит царь Александр Второй. Суд над убийцами, ожидание казни – одно из сильнейших впечатлений в жизни Толстого. Он не хочет верить, что преступников казнят, страдает не только за них, но и за их будущих палачей.

Во сне его мучает кошмар: ему грезится, будто он одновременно приговоренный, приведенный на эшафот, и палач, совершающий казнь. (Однажды ему снится схожий по психологической ситуации сон: он видит себя одновременно Христом и воином, который Христа казнит.)

Он убежден в необходимости – «обязан перед своей совестью» – написать царю. Он просит нового царя явить миру величайший пример исполнения учения Христа – простить убийц: «Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними… Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который был бы выше их идеала, включал бы в себя их идеал… Есть только один идеал, который можно противуставить им… – идеал любви, прощения и воздаяния добром за зло».

Несколько месяцев спустя (убийцы уже казнены) обер-прокурор Синода Константин Петрович