Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

А там написано: «Таганрог». Ну, всё ясно. Наша с Пашей целевая аудитория.

— Я с Четвертой Линии, — говорит женщина.

А Четвертая Линия — это наш район, Северный посёлок. Всё рядом. И бабушкин дом. И Пашин. Соседи считай.

Женщина говорит:

— У меня сын воевал на СВО. Раненый вернулся. И когда вернулся, вот эту вещь мне передал. Говорит, она защитила его там. Теперь я вам её даю. Вам нужнее, Ира, в госпиталях. И жизни.

И вкладывает мне в руку эту вещь.

— Сын восстановился? — спрашиваю.

— Слава богу, — кивает женщина.

Я ладонь открываю — а там — будто жетон военнослужащего. На цепочке, которую выдают в военкомате. Только без номера.

Я поворачиваю «жетон» другой стороной — и вижу не цифры. А лик. Узнала! Икона Тихвинской Божьей матери.

Я сразу на себя и надела. Как будто воинский жетон. Но икона.

И вот я второй день под покровом Богородицы.

* * *

Саша пришёл в зал и сел рядом со мной. На второй ряд, сбоку.

Я смотрела на Сашу и сверяла курсы.

Я смотрела на Сашу и понимала: мы с режиссёром попали ровно в ту точку, куда целились. Саша хохотал в тех же местах, что и Радио-Паша. И сдерживал слёзы, как мог, — там же, где и Паша. И снова хохотал. Хоть речь на сцене была не про него. Но я смотрела на Сашу и понимала: этот спектакль — и про него тоже. Как мы и хотели.

…И внутри было горячо-горячо. И понятно — прямо сейчас я нахожусь в правильной точке своей жизни. И сердце бьётся. И щёки горят. И впереди — что-то такое настоящее, сильное, большое.

И всё, что происходит — это знак, что я нахожусь в той правильной точке, где можно оказаться только в одном случае. Если не свернула на пути. Не сдалась. Не проиграла себе. А наоборот — шла навстречу ветру, протягивала руку тем, кто нуждался, просыпалась по будильнику, пила ненавистный кофе, находила смешное там, где было отчаянно грустно — и вот. Я здесь.

Только непонятно, что нужно испытывать? Здесь. И сейчас. Ну, кроме того, что это то самое правильное место.

Я испытывала усталость. Благодарность — себе, людям, что были рядом, Богу. То есть сначала Богу, а потом всем остальным. Желание остановиться и отрефлексировать всё. Желание одновременно расплакаться, рассмеяться, отлупить что было сил боксёрскую грушу, прыгнуть вниз со скалы, вынырнуть — и проснуться обнулённой. Выдохнувшей. Счастливой.

Я успокоила себя: всё будет. Всё будет вовремя. Вот победим — и тогда будет смех, слёзы, обнуление…

И тут началась сцена боя.

И Саша вцепился мне в руку:

— Ира, не бойтесь. Не бойтесь!

Саша хотел защитить меня.

Но я знала, что там будет, в этой сцене боя. Я же знала Пашу. Знала его историю. Я писала эту книжку — и представляла себе сцену боя до миллиметра. Я знала, что вот сейчас шаг — и Паше под ноги прилетит ВОГ. Казах из сарая просигналит Зёме и Вязю, что Паша трёхсотый. Вязь со второй попытки проколет промедол. Зёма и Вязь затащат Пашу в сарай, и… Мы сидели с Сашей, держась за руки. И я чувствовала, как всё правильно происходит. Будто — стоп, Вселенная на паузе! — запомни этот момент, когда…

…Когда я сижу в огромном зале. На сцене спектакль по моей книге. В холле афиши. Сын на сцене. Дочь — помощник режиссёра — в кулисах. Мужчина — за пультом, где выводят на сцену свет. Рядом со мной сидит воин, который перенёс три клинические смерти, чтоб увидеть, что всё не зря. И что мы победим.

И в этот момент мне нужно было встать и выйти из зала. В боковой выход. Не мешая никому.

С самого начала был такой план: на этом моменте я выхожу в левую дверь, забираю микрофон у звукорежиссёра, обхожу сцену сзади и отдаю микрофон дочери. Через три минуты мой сын с включённым микрофоном и гитарой должен выйти на сцену. Сын играет Пашу в детстве, и микрофон был нужен для гитары. Чтоб артист, что играет Пашу, спел.

И вот я выхожу из зала. И — щёлк! — из сцены боя, из горячей ладони Саши — оказываюсь в пространстве выставочного комплекса. Будто выныриваю. И забываю на миг, зачем вышла.

…Когда выныриваешь, набираешь воздух в лёгкие, будто забываешь плыть дальше. Потому что солнце, и небо, и воздух — всё такое, забытое там, на глубине, что хочется ощутить это. Хотя бы на пару вдохов, а не на один вдох.

Выдох. И я в пространстве выставочного комплекса. А там машины. Военные. Грузовики. Мастер-классы по дронам. Взрослые. Дети. Толпа.

И над всей этой толпой — голоса из спектакля. По сути — из аудиоспектакля.

И будто мой голос — голосом актрисы — поверх всего:

«…Мне хочется запомнить все наши разговоры до последнего слова. Хочется поместить это себе в память, весь этот вечер. Чтоб потом записать, рассказать, и чтоб Пашин голос услышали все. Те, кто сегодня молится о Победе. Кто плетёт сети. Кто вяжет носки. Делает окопные свечи. И чтоб те, кто вернулся домой без ног и рук, услышали тоже. Что всё не зря. Что и без ноги будет жизнь, и она будет счастливой. Она будет другой, но точно будет настоящей. Я хочу, чтоб все почувствовали, мы — одна семья. Одна Россия. Выстоим, когда там, за лентой, у нас такие Паши».

…Я почти забыла про микрофон. Я стояла среди этих сотен людей в центре выставочного комплекса. И знала, что я должна что-то испытывать сейчас. Что-то такое. Настоящее. Большое. Потому что прямо в этот момент, здесь и сейчас, происходит это настоящее.

И сын на сцене.

И Саша в зале.

И чьи-то жены и матери в зале достают платки из карманов.

А голос поверх толпы продолжает рассказывать зрителям нашу с Пашей историю:

«…Я смотрю на Пашу с восторгом. И не сразу понимаю, какой ноги нет — такой он теперь ладный.

Я делаю шаг вперёд — и попадаю в объятья. Кажется, так прощаются на перроне. Когда уезжаешь куда-то надолго, но обещаешь вернуться.

У Паши сильные руки. И сам он будто новый. Крепкий, высокий.

Хочется сказать что-то такое, что сразу в сердце. Минуя подстанции.

„У тебя, Паш, впереди красивая, счастливая, длинная жизнь!“ — выдыхаю я. „Прекрасная жизнь, — говорит Паша голосом Кости, артиста, что играет роль Паши. — Единственная. Самая лучшая. И у тебя тоже, Ир“».