Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

но слова застряли в горле: их не пускало отчаяние, но боль постепенно начинала стихать.

Дома меня ждала Броня.

– Боже мой, ты приехала, сестра, милая, – сказала я, едва завидев ее.

– Ты разве забыла, что я обещала навестить тебя?

– Прости, я работала все дни напролет и совсем потеряла счет времени. Иначе я непременно встретила бы тебя на вокзале и попросила бы подготовить комнату к твоему приезду… Погоди, я сейчас займусь этим.

– Мари, не суетись, – остановила меня Броня, пытаясь поймать мой взгляд. – К тебе пришел кое-кто. Хорошо, что я была дома и открыла ему дверь…

Я встряхнула головой, не понимая, о ком идет речь. От волнения я переминалась с ноги на ногу.

– Да кто тут? – в недоумении спросила я и попятилась.

Неужели Анри Буржуа зашел так далеко, чтобы угрожать мне в стенах моего собственного дома? И неужто теперь я была обречена все время думать об этом человеке?

Броня взяла меня за руку и повела в гостиную – точно как в детстве, когда я сопротивлялась.

Передо мной стоял человек великанского роста. Вряд ли когда-либо раньше мне приходилась так запрокидывать голову, чтобы посмотреть в лицо собеседнику.

– Мадам Кюри, я безмерно рад встрече с вами… – Гость протянул мне руку. – Август Юльденстольпе, посол Швеции в Париже. – Он откашлялся. – Имею честь сообщить, что решением Нобелевского комитета вам присуждена премия по химии.

Броня зажала рот ладонью, в то время как я пыталась осмыслить услышанное и найти ему объяснение, сформулировать вопросы, ответы на которые в глубине души я уже знала.

Сестра обняла меня, укутав своим теплом.

– Мари, еще никто не получал две Нобелевские премии! Ты первая, ты…

– Простите, но мне нужно поделиться этой новостью с дочерьми, – вставила я.

В тот миг мне больше всего хотелось закрыть глаза и надышаться вдоволь – в одиночестве.

Я вышла к лестнице и села на ступени. Обхватила руками колени и наконец нашла верный ответ. Мой дар не подчинялся ни прихотям судьбы, ни удаче.

Я – Мари Кюри, единственная в своем роде, особенная.

Я вытерла слезы ладонями и краем платья и побежала в детскую к Ирен и Еве.

Вечером нам предстояло отпраздновать большое событие, и мы сделали это с размахом.

Наутро, в момент пробуждения – я еще не бодрствовала, но уже и не спала, – мне показалось, что я плыву в лодке. Накануне вечером, когда потрясение от нежданной вести отступило, мы с Броней принялись готовить праздничный ужин, Ирен помогала нам, а Ева музицировала – играла сонаты. Со своего места я видела собственное отражение в оконном стекле, и, хотя оно было нечетким, я знала, что вся сияю – так же, как, казалось мне, сияют зеркальная рама, хрустальная вазочка и лица моих дочерей.

Мы поставили на стол картофельную запеканку, пышную лепешку и запеченное со специями мясо. Броня встала и, подмигнув мне, пошла за бутылкой красного вина – я не стала возражать и позволила ей откупорить вино. Это был значимый для нас момент, когда странным образом смешались чувство полного удовлетворения и безумное волнение. Впрочем, этим ощущениям не суждено было длиться долго.

Когда я раздвинула шторы, чтобы впустить в комнату солнце, то увидела их. Они осаждали наш дом, некоторые даже дерзнули открыть калитку и пробраться в сад, подойти так близко, что нам были слышны их голоса.

Броня вошла ко мне в комнату.

– Снаружи толпа журналистов! Как они столь быстро узнали обо всем?

На лице сестры читалась тревога, то же чувство владело и мной. Броня была изумлена, но наверняка считала такое развитие событий закономерным. Как и следовало ожидать, репортеры, заслышав весть о присуждении Нобелевской премии женщине, причем уже второй по счету, встали ни свет ни заря, явились к дому знаменитой ученой и долгие часы ждали возможности поговорить с ней, стремясь опередить своих коллег и в числе первых отослать материал в газету.

– Приведи себя в порядок, выйди в сад и скажи им пару слов, – советовала мне Броня, а я уже спешно одевалась. – Мари…

Вслед за мной Броня сбежала по лестнице на кухню, где я поскорее задернула занавески, чтобы журналисты не могли заглянуть в окна или сфотографировать моих дочерей.

– Мари, да что с тобой? Тебя наградили второй Нобелевской премией, и такой переполох – в порядке вещей…

Ее слова повисли в воздухе – не ответив, я надела пальто и взялась за ручку входной двери. Щелкнул замок, я закрыла глаза. В лицо ударил свет, а в следующий миг меня накрыли их голоса.

– Мадам Кюри! – крикнул один из корреспондентов. – Что вы можете сказать по поводу своей связи с Полем Ланжевеном?

Итак, вообразите, самый кошмарный из ваших снов стал реальностью. А потом обернитесь и посмотрите на растерянное лицо сестры.

Я села на свой старый велосипед, ведь только он мог спасти меня в ту минуту, и помчалась к вокзалу, преследуемая роем пчел.

От лучей, столь таинственно испускаемых радием, разгорелось пламя страсти в сердце ученого, который с таким рвением исследует этот феномен. Жена и дети этого ученого – в слезах.

Газета со статьей под названием «История любви: мадам Кюри и профессор Ланжевен» уже лежала на столе в лаборатории. Когда я вошла, молчание, словно огромная сеть, накрыло нас всех.

Первым молчание нарушил Андре. Я даже не осознавала, что схватилась за живот и пыталась отдышаться, пока он не сжал мои ладони и не сказал: «Мы с тобой, Мари!»

У меня перехватило дыхание, горло сжалось. Широко распахнутыми глазами я смотрела на своего верного друга. Мне хотелось крикнуть им всем, чтобы бежали подальше отсюда, ведь со мной их ждут только неприятности, – но потом, с горечью в сердце, я позволила другу обнять меня.

В интервью на первой полосе содержалось то, что журналист без особенного труда выудил из разговора с озлобленной матерью Жанны.

Я постучался в дверь прелестного домика, где некогда жил профессор Ланжевен; на пороге появилась пожилая дама с ребенком на руках.

Статью написал Фернан Хаузер.

Мне следовало бы отложить газету в сторону, но, если я не узнаю того, что пишут обо мне, я едва ли смогу защититься.

Поль Ланжевен и Мари Кюри недавно вернулись из Брюсселя, куда сбежали, чтобы предаваться любви. Достоверно известно, что их связь началась еще при жизни профессора Кюри. Моя страдалица-дочь хочет лишь одного: чтобы отец шестерых ее детей вернулся домой.

Я вскочила со стула точно ошпаренная. Здесь столько лжи, что слова, опровергающие ее, горели у меня в горле. Казалось, я вся полыхаю. Я выбежала из лаборатории в сад, чтобы глотнуть воздуха.

А когда я огляделась вокруг, то почувствовала, будто стою перед расстрельным батальоном. Стало так страшно, что невозможно передать это.

– Грязная полька! – послышался пронзительный женский голос, и по мне что-то ударило.

На платье расплылось желтое пятно, и такими же пятнами покрылась брусчатка.

– Мари, иди скорее внутрь!

Андре и Эллен увели меня в лабораторию, я в ужасе взирала на толпу незнакомцев, которые требовали моральной справедливости, закидывая меня яйцами.

По меньшей мере час я ни с кем разговаривала. Я сидела на стуле, Эллен пыталась очистить мое платье, а Андре разгонял толпу, выкрикивая в окно: найдите себе занятие получше.

Уставившись в пол, я старалась успокоиться и понять, как же мне обрести прежнюю непринужденность.

Я встала и схватилась руками за голову.

– Что же я здесь сижу! Там мои дочери! – воскликнула я при мысли, что если уж они добрались до лаборатории, то наверняка заявятся и в мой дом.

– Я сам поеду к ним, – сказал Андре.

Он знал Ирен и Еву с самого их рождения и, как Поль, был воспитанником Пьера.

Я проследила взглядом, как он пересек сад и вышел на улицу, где еще толпились все те незнакомые люди, поджидая меня.

Мной овладело сильное желание выйти к ним и во весь голос прокричать свою правду, но я не сделала этого – просто