Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

И неизменно это вызывало продолжительные, оживленные дискуссии: хотя мы и не нашли исчерпывающего ответа, но нас не покидала уверенность, что мы находимся на верном пути – на пути свободной научной мысли.

Именно на Сольвеевском конгрессе я познакомилась с поистине гениальным профессором из Цюрихского университета – с Альбертом Эйнштейном.

Нас представил друг другу Поль.

– Мадам Кюри, я ваш почитатель, – объявил Эйнштейн с порога гостиной. Он прошагал, не здороваясь, мимо всех находившихся там ученых и сразу подошел ко мне.

– Смею надеяться, что вы объясните мне множество вещей, которых я не понимаю… Вы ведь удостоите меня такой чести? Я принял приглашение участвовать в этом конгрессе лишь ради того, чтобы изложить свои научные идеи и обсудить их с вами.

Я улыбнулась в ответ и предложила Эйнштейну сесть. Весь день до вечера мы разговаривали. Альберт царапал что-то в своем блокноте и, казалось, не думал ни о чем серьезном. Потом он вдруг остановился, вырвал исписанную страницу, а на следующей нарисовал грузовой лифт.

– Представим, что в этом лифте мы поднимаемся на несколько метров. Допустим, у него рвутся тросы и лифт падает в отсутствие тормозов и какого-либо трения. Вместе с лифтом падают и люди внутри него. В действие вступает ускорение свободного падения. Верно?

Я кивнула.

– Таким образом, на людей, находящихся внутри лифта, действует не только сила тяжести, но и кажущаяся сила, которая возникает в результате относительного ускорения, обусловленного массой тела…

Пока все ясно.

– Но если относительное ускорение равняется ускорению свободного падения, то как нам отличить воздействие силы земного притяжения от воздействия относительного ускорения летящего вниз лифта на находящихся внутри людей?

– Разницы между последними двумя параметрами нет, – ответила я без колебаний. – Масса тела, на которое действует сила земного притяжения, не отличается от инертной массы тела. Объекты – в данном случае речь идет о людях – внутри лифта не имеют веса.

Эйнштейн улыбнулся:

– Я знал, что разговор с вами, мадам Кюри, внесет ясность. Бесконечно вам благодарен…

Принципы эквивалентности[8] и инвариантности[9], которые Эйнштейн разрабатывал в 1907 году и суть которых изложил мне после нашего знакомства, легли в основу его общей теории относительности.

В 1916 году, то есть спустя несколько лет после нашей первой встречи в Брюсселе, Альберт Эйнштейн, взяв за основу эти принципы, дал объяснение – единственное, какое до тех пор предложено в физике, – явлений в пределах систем, движущихся как с постоянной скоростью, так и с ускорением. В 1921 году он станет лауреатом Нобелевской премии.

Наша с ним дружба зародилась именно тогда – вместе с новым пониманием категорий времени и пространства, которое изменило мир. Значение идей Эйнштейна я осознала лишь двадцать дней спустя, 23 ноября 1911 года.

Как раз в тот день, когда особенно в этом нуждалась.

– Позвольте рассказать вам одну историю, мадам Кюри.

Вся бодрость духа, взращенная за лето и осень, рассеялась при этих словах. Отъезд из Парижа пошел мне на пользу, однако, вернувшись, я обнаружила, что положение дел не изменилось.

Сестра Жанны, Эфрази, вышла замуж за Анри Буржуа, публициста, чья блестящая карьера началась в газете Le Petit Parisien – ежедневнике с тиражом свыше восьмисот тысяч экземпляров. Всего через несколько лет Буржуа стал главным редактором газеты Le Petit Journal, известной своими сенсационными и скандальными публикациями. Каждый день из печати выходило два с лишним миллиона экземпляров, и вскоре газета превратилась в одно из самых читаемых в мире изданий.

Анри, в отличие от Поля, прекрасно ладил как со своей женой, так и с тещей. И если у Эфрази имелись все основания хвастаться подвигами мужа, способного уничтожить репутацию любого ради получения информации, то Жанне оставалось лишь мрачнеть, подобно грозовой туче, и наливаться гневом, глядя на пустой стул, предназначенный для Поля на пышных ужинах в доме его тещи.

В то утро Анри без приглашения явился в лабораторию и уселся на стул напротив меня. Положив ногу на ногу, он откинулся на спинку и стал сверлить меня взглядом. Я не отрывала глаз от его черного пальто – точь-в-точь такого, как на человеке, наблюдавшем за мной в саду Тюильри, а потом в поезде. Теперь стало ясно, что он оказался там вовсе не случайно, как мне хотелось думать последние месяцы.

– Это история про талантливую ученую, призванную совершить поистине революционные открытия, и про ее столь же одаренного мужа, ныне покойного. Рассказ о безутешном горе, которое преждевременно…

– Не смейте даже упоминать моего мужа!

Мой голос звучал надрывно, как слишком сильно натянутая струна скрипки, между тем губы Анри искривила недобрая ухмылка.

– Не горячитесь, мадам Кюри, это история не про него… а про его вдову, которая безоглядно бросилась в омут пламенной страсти, связавшись с женатым человеком, конечно же, другом своего почившего мужа, а также отцом четверых детей. Сколько лет младшенькой, Элен? Недавно исполнился год, верно? О, мадам Кюри, французы без ума от таких прихотливых сплетений судеб.

Я оцепенела, надеясь, что он не разгадает моих переживаний. То, что я испытывала, не походило ни на страдание, ни на угрызения совести. Это что-то иное. Густое зелье под названием «злость» – злость в чистом виде. Плотная, тяжелая субстанция.

За недели до этого мне часто приходило на ум, что возможен шантаж, и казалось, я смогу выпутаться. Я выстою, не поддамся на эту уловку, не стану обращать внимания на козни, а потом все наладится само собой.

– Это все, что вы хотели сказать? У меня много работы, – отрезала я и встала, надеясь, что мой голос холоден, как ледяной ветер, и не выдаст моих чувств.

Анри поднял на меня глаза, и я заметила в его взгляде недоумение, словно он не ожидал подобного поворота. Он вдруг стал похож на зверя в клетке.

– Три тысячи франков, – произнес он.

Я обогнула стол, подошла к двери и распахнула ее.

Анри в негодовании встал.

– Три тысячи франков за то, чтобы происходившее на улице Банкье не получило огласки, мадам Кюри, – вполголоса сказал он, приблизившись ко мне вплотную.

– Не люблю шантаж, – не глядя на него, ответила я, собрав все свое самообладание и силу духа.

– Я не шантажирую вас, но всего лишь называю цену вашей репутации, а также репутации ваших дочерей.

Эти слова, вслед за которыми раздался раскатистый смех – он резал слух и напоминал визг тюленя, – были настолько унизительны, что я опешила.

Едва он вышел, я поспешно закрыла дверь, чтобы из кабинета не успели выскользнуть все мои переживания. Я оперлась о стену, боясь потерять равновесие, и закричала от гнева, столь мне уже знакомого.

Поль вернулся к жене.

Он объяснил это тем, что предпринимает последнюю попытку не дать буре разразиться.

– Ты не можешь пойти на это, – твердила я ему.

Его слова поразили меня, точно ураган. Я принялась кружить по комнате, словно центр урагана был внутри меня.

– Нельзя идти у нее на поводу…

Мое волнение достигло такого предела, что Полю пришлось стиснуть мне запястья – по-настоящему сильно, чтобы унять меня.

– Я делаю это ради тебя и ради наших детей, Мари. Если мне удастся угомонить Жанну…

– Анри ни за что не откажется ни от денег, ни от возможности раздуть скандал, ты же сам знаешь… – произнесла я срывающимся голосом.

Поль задернул штору, и мой кабинет окутал сумрак. Поль притянул меня к себе, и мы медленно осели на пол. Наши ноги тесно сплелись, я гладила его по голове. Совсем рядом, за дверью, коллеги записывали результаты опытов и наблюдали химические реакции, и это придавало нашей нежности особый оттенок. Любовь стала тайной, безысходной, отчаянной, а все движения отточенными, как в танце.

Мы любили друг друга, в то время как шакалы там, снаружи, изготовились нас растерзать. Мы любили при угасающем свете дня. Мы любили, зная, что эта нежность могла стать последней.

Вот и все. Мы лежали, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу, будто были единым целым.

– Я люблю тебя, Мари, – прошептал Поль, не отрывая губ от моей кожи.

Я хотела ответить,