Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

кто поносил меня и поджидал возле дома, однако от его ледяных порывов мне пришлось ускорить шаг, чтобы не замерзнуть.

Не поднимая глаз, я шагала по парижским мостовым и наконец оказалась возле дома номер 17 по улице Барбе-де-Жуи. Я вошла внутрь, меня усадили в просторной приемной, где я ждала, пока за мной не пришли и не проводили на второй этаж. Колени вдруг стали ватными, и, чтобы не упасть, мне пришлось прислониться к дверному косяку. Казалось, я лежала на рельсах, крепко привязанная, и прямо на меня несся поезд.

Август Юльденстольпе сидел за широким письменным столом и выглядел уже не таким высоким, каким я запомнила его после визита в мой дом, – а это было всего несколько дней назад. На стенах его кабинета, обитых коричневым штофом, висели картины с видами Парижа – ночного и при свете дня.

– Я предполагал, что вы придете.

– В письме вы просите меня не приезжать на вручение Нобелевской премии.

Сосредоточившись на стене за его спиной, я не отрывала от нее взгляда, чтобы только не оборвалось дыхание.

– Мы в полном замешательстве, мадам Кюри. С тех пор как разошлась весть о присуждении вам премии, на нас сыплются гневные упреки. Мы уже подготовили декларацию, в которой сказано, что вы решили не участвовать в церемонии награждения, пока конфликт не разрешится.

Слушая эту вопиющую несправедливость, я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Меня охватило безудержное желание бежать отсюда – к кому-нибудь, кто крепко обнял бы меня и сказал, что все будет хорошо, как делала моя мать. Я отвернулась к широкому окну; если бы я встала, то увидела бы Сену. В небе внезапно открылся просвет, облака расступились, и солнце коснулось лучом моего темного платья. Уверена, что это произошло не только в силу низкого атмосферного давления.

– Нобелевскую премию присудили мне за научную работу, за исследовательское чутье, а вовсе не за то, как я устраиваю свою частную жизнь.

– Вот уже несколько дней кряду пресса всего мира только и говорит, что о вашем безнравственном поведении.

Он сидел, сжав кулаки, и солнце отражалось в его серебристо-серых глазах.

– И все потому лишь, что я – женщина, – ответила я и встала. Посол опустил глаза и посмотрел на свои сжатые кулаки. – Попробуйте представить, что от премии отстранили всех ученых-мужчин, которые ведут себя безнравственно – давайте употребим ваше же собственное слово, – и сколько в таком случае останется нобелевских лауреатов?

Мне было безразлично, что он ответит. От негодования мне хотелось выбежать из кабинета, и так я и сделала. По большому счету, мне больше нечего было добавить к своим словам – кроме того, что я устала, безмерно устала.

Я дошла до набережной Сены и стала смотреть на быструю воду – может, так волнение утихнет. Потом я зашагала дальше, к лаборатории. Балки, которыми мы загородили окна, чтобы никто не мешал нам работать, были на месте. Коллеги по-прежнему занимались своими исследованиями, словно лаборатория – это особый мир, отдельный от мира снаружи.

Я жестом попросила Андре зайти ко мне в кабинет.

– Как ты?

– Так, словно меня пытались заковать в цепи.

– Чем тебе помочь?

– Вот, возьми.

Я стала открывать ящики письменного стола и доставать все свои блокноты.

– Здесь записано все. Результаты наших опытов и мои комментарии к ним.

– Мари…

– Андре, если со мной что-то случится, вы с Эллен продолжите работу, которую я вела.

– Они просто не посмеют…

– Они уже начали расправу, но я остаюсь собой, и никто лучше меня не знает, что без твоей помощи мне не удалось бы добиться того, чего я добилась… Ты самый бесценный друг, какого только можно представить. Пьер был прав.

– Он был прав, когда говорил и про тебя, Мари!

От нахлынувших чувств я протянула ему обе руки.

– Можешь сделать мне одолжение?..

Андре подошел ко мне, и мы обнялись.

Вечером он предложил проводить меня домой. Я бы ни за что не согласилась, если б не переживала тогда самые тяжелые времена в своей жизни.

Когда мы вошли через калитку в сад, я заметила, что окна дома горят до странного ярко.

Андре лишь пожал плечами и пропустил меня вперед. Я ускорила шаг, готовая сражаться дальше, если это будет необходимо.

– Мари, поздравляем!

Я закрыла лицо руками. За столом меня ждали не только дочери и сестра. Маргарита Борель поспешила встать и обняла меня. А вслед за ней – Генриетта Перрен с мужем и Эмиль Борель. Андре закрыл дверь на улицу, так что дружеское тепло осталось внутри дома, расходясь кругами, словно на поверхности воды от брошенного камня.

Таким стало завершение этого безумного дня: большой шоколадный пирог и единомышленники за столом, сплотившиеся вокруг меня и даже не ведавшие, что происходило в нескольких километрах отсюда.

В редакции газеты Le Petit Journal Анри Буржуа только что отправил в печать заявление Жанны, где она утверждала, что разрушит планы всех тех, кто посмеет втоптать ее в грязь.

«Из достоверных источников нам известно, что сейчас разворачивается новый эпизод в сенсационной истории любви Кюри и Ланжевена, способный пролить свет на неизвестные ранее обстоятельства их связи» – на следующее утро эти строки прочтет весь мир.

Интервью было недвусмысленным. Жанна Ланжевен заявила, что ее муж Поль «тешился с любовницей у семейного очага», а в те годы это преследовалось французским законодательством.

– Она угрожает тебе, Мари, причем не имея никаких доказательств!

Воздух в нашем доме налился свинцовой тяжестью, мы словно задыхались. Броня, видимо, устала повторять одно и то же и бессильно опустилась на стул, отбросив газету. На ее лице словно сильнее залегли морщины.

– Все наши письма у нее.

При этих словах сестра сперва улыбнулась и, кажется, чуть не рассмеялась, но ее губы так и остались приоткрытыми от изумления. За окном погода менялась: зарядил осенний дождь, беспросветный и холодный.

– Кто-то проник в квартиру на улице Банкье и забрал наши письма.

Броня, насторожившись, подалась вперед и пристально посмотрела на меня.

Я почувствовала, что у меня даже кожу стянуло.

– Что было в этих письмах?

На миг мне показалось, что от ее вопроса я упаду со стула.

– Мари, что ты писала Полю?

– Я писала, что люблю его, – ответила я, словно проваливаясь в пропасть.

– А кроме этого?

– Что хочу его. И мне нравится заниматься с ним любовью… Тебе нужны подробности?

Я будто падала в пропасть и, казалось, вот-вот разобьюсь.

– Можно обойтись и без них, – отрезала она.

Броня, похоже, собрала все свое самообладание, стараясь не высказать напрямик того, что думала.

– Не бойся сказать мне все, что ты думаешь. Отныне ведь никто не стесняется говорить мне все в лицо, – поддела я ее.

Мое тело напоминало пробирку, наполненную взрывоопасным газом, как те, что мы использовали в лабораторных опытах: в любой миг может разлететься на осколки.

– Я думаю, что о некоторых вещах тебе не следовало писать.

– Так, значит, проблема в том, что я написала все это, а вовсе не в том, что письма украли? Ты можешь говорить мне все, не скрывая, но только не становись такой, как эта толпа.

У меня возникло ощущение, будто по спине бегут мурашки и одновременно ломит тело. Я встала.

– Я не такая, как они, и все-таки ты…

– Кто я? Женщина? И за это заслуживаю наказания?

– Нет, Мари! Ты Мария Склодовская. Ты приехала из Польши без гроша в кармане, а теперь возглавляешь научную лабораторию, преподаешь в Сорбонне и получила две Нобелевские премии, и мне досадно, что из-за одного только легкомыслия все эти заслуги пойдут прахом.

Я поставила чашки в раковину и, чтобы чем-то занять руки, принялась мыть их.

– Возвращайся вместе со мной в Польшу, – уговаривала меня Броня. – Твои девочки вырастут на родине, а правительство даст тебе средства на исследования…

Я попыталась напрячь каждую мышцу своего тела, какую только могла обнаружить, чтобы превратиться в неодушевленный предмет. Я знала, что найду в словах Брони зерно истины. В Варшаве меня ждет новая жизнь, и наладить ее будет нетрудно.

– Здесь Пьер. Я не могу бросить его, – ответила