Только хорошее - Ольга Остроумова

Миша подходит ко мне и говорит: «Вот это старуха ты хорошо сейчас сделала!». Я думаю: «Издевается что ли? Ну, нечего тут играть! Издевается…». А Кононов вовсе не издевался — он меня принял.

На съемки я поехала с маленькой Оленькой и Люсей, ее няней. В фильме есть сцена свадьбы, где они обе отплясывают, а вместе с ними две рыженькие девочки — сестренки Кутеповы (будущие звезды театра «Мастерская Петра Фоменко»), которые играли моих дочек. Я в принципе никогда не любила брать детей на съемки — волей-неволей отвлекаешься — где они, что они, покушали, не покушали — это мешает. Но тут уж пришлось. А няня еще и в массовке снялась, когда мужиков на фронт провожают. И так интересно у меня психологически в этом фильме сошлось — мое деревенское прошлое и мое столичное будущее. Та, не знакомая мне бабушка, мамина мама, благодаря которой я обнаружила, что умею доить корову и моя маленькая дочка, не ведающая пока, что тоже станет актрисой. А еще мне очень «помогла» мамина сестра — тетя Дуся. Мы долго с Ириной Ивановной обсуждали как Василиса говорит — по-деревенски или нет. Убеждала Поплавскую: «Ну не могу я просто кричать корове «Зорька!». Надо как в Алексеевке моей, как тетя Дуся звала свою кормилицу. Не «Машка, Машка, иди сюда», а с таким особенным, протяженным, певучим ударением на первый слог: «Ма-а-ашк, Ма-а-ашк, Ма-а-ашк!». Даже спорили мы с Ириной Ивановной. Но, в конце концов, как-то мне удалось ее убедить и у Василисы появился свой говор.

Вообще я очень много размышляла над этой ролью. Очень много. Она бы л а трудная даже физически, ведь Василиса там в разных временах: то молодая, то зрелая женщина, то старуха. Три часа уходило на один грим. Как-то растягивали лицо, мазали латексом, потом сморщивали, сморщивали, сморщивали. По технике безопасности в таком гриме нельзя находиться больше трех часов, но у нас же никто этого не знал, конечно. Работали и по восемь, и по десять. И мне это было совершенно не важно. Как раз наоборот, не хватало морщин для «старой Василисы». Мало! Тут глаза выдают возраст, там еще что-то. В результате здесь я не доиграла, и вот здесь собой не довольна… Да везде! Я как-то редко радуюсь себе на экране. Но есть в фильме одна сцена, которую очень люблю — когда Василиса выходит из больницы после выкидыша. Она бредет по деревне — затрапезно одетая, в серой такой кофте, переставляя ноги просто машинально. И видно, что она пустая вышла. Пустая…

В «Василии и Василисе» было много и открытий, и споров. Еще случился момент, когда вышло «по-моему». Приходит к Василисе председатель сельсовета и приносит похоронки сразу на обоих сыновей. В сценарии, как и у Распутина: она его стала гнать, гнать, гнать, выгнала, закрыла ворота, пошла к дому и уже на деревянных еланях упала, забилась, зарыдала. Я говорю:

— Ирина Ивановна, давайте не делать этого? Давайте не будем падать. Ну как это возможно осознать за несколько секунд, что твоих сыновей больше нет на свете и сразу начать по этому поводу горевать?! Не может она этого осознать! Просто физически не может!

— Нет, ну как же так?

— А вот так.

И в итоге мы договорились, что снимаем и по сценарию, и по-моему. Вот Василиса его вытолкала, упала на елани, зарыдала. А вот вытолкала и никуда не пошла, а просто стоит и смотрит на эти две бумажки, как-будто без всякой реакции. Сняли. В картину вошел мой вариант.

«СЛОИСТОСТЬ СМЫСЛОВ»

История Валентина Распутина — это же практически притча о любви и ненависти, прощении и непрощении. Молодая Василиса теряет ребенка по вине пьяного мужа и на всю жизнь, до самого его последнего мгновения здесь, на земле, не может, не находит в себе силы это ему простить.

Но там в сценарии есть такой эпизод, когда Василий возвращается с фронта и говорит: «Здравствуй, Василиса!», а она поворачивается к нему и сразу: «Сыновей наших, Степана и Александра — убили». Я думаю, мучаюсь — ну не знаю, как это играть! Ведь человека надо подготовить к такой беде. Что ж она так ляпает сразу?! Что ж она его вообще не любит?! Или не ведает, что творит? Спрашиваю всех} Муж мой — режиссер Михаил Левитин, говорит мне очень правильную вещь: «Ну, он же ей самый родной человек}».

И вот, наконец, этот кусок. Весенняя распутица, Василиса тащит тяжелый мешок в дом, прибегает дочка: «Отец вернулся! Отец вернулся!». Василий — Миша Кононов, идет по деревне, кого-то встречает, с кем-то радостно здоровается и дальше сцена написана так: «Василиса входит в дом, бросает мешок, подходит к комоду. Над комодом висит зеркало, она снимает с себя затрапезный платок, открывает ящик, находит белую косынку, но не надевает и в это время входит Василий и… «Сыновей наших Степана и Александра убили…».

Я ведь тогда совсем не поняла, что мне сказал Левитин. Думала: «Если родной — так тем более надо подготовить, пощадить родного человека!». Ничего не поняла. А он дальше не расшифровывал, мол, так-то и так-то. Я ночами не спала, днем мучилась, все думала: «Почему она с ним так поступает?!». И вот съемка. Уже Василиса бросила мешок, уже она у комода и уже поставили камеру на то место, где якобы стоит Василий. А дальше по сценарию я должна повернуться, сказать вот это страшное «Убили» и — «Стоп!». Потом пойдет сцена, когда Василиса собрала в честь возвращения мужа с войны праздничный стол. Гости поют, а она говорит дочке: «Постели отцу в амбаре». Я думаю: «Ну, мать честная, ну что же такое?! Должно ведь со мной что-то произойти!», прямо чувствую это. Есть такие особенные роли, в которых приходят состояния напряжения, готовности к чему-то. Вот именно — готовности. И я прошу:

— Ирина Ивановна, Вы знаете, не говорите сразу «Стоп!», ладно?

— Почему?

— Потому что, если вдруг все пойдет правильно, там должно произойти что-то еще. Ну, пожалуйста, не говорите «Стоп»!

И вот — «Мотор!», я поворачиваюсь и… Не могу ничего сказать! Потому что именно в эту секунду вдруг понимаю, что это такое — родной человек! Ведь это же не только ее дети — это и его дети! И поэтому никто — ни подруга, ни соседи, ни дочки с младшим сынишкой — никто не может разделить с ней это горе, кроме отца погибших сыновей. Их общих сыновей. Вот