Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

вы ни услышали здесь, знайте одно – здесь нет дурных людей.

Henry легким прыжком очутился около нас и признался мне в любви.

Кларанс готова была опять разразиться смехом во все горло, но музыканты кончили играть, раздались аплодисменты.

Опять надо было представить меня новым посетителям. Henry сел за фортепиано, перебирая клавиши.

– Ну, теперь, господа, споем нашу родную песню, – предложила Кларанс. – Madame Carvolli, к пианино! Henry – сюда, вы, Дериссе, поете? нет? Ну, начнем… Henry – вы запевайте.

Лицо художника стало вдруг серьезно, и он запел прекрасным баритоном.

Звуки бесшабашной веселой песни, казалось, раздвигали стены этой маленькой гостиной и далеко уносили всех присутствующих под благодатное южное небо – в счастливую страну, залитую солнцем.

«Ah, Toulouse!» – раздался мощный, гордый припев, и волна беззаботного веселья разливалась в комнате и захватывала всех… У меня сердце замирало, – не знаю отчего… И невольно вспомнились печальные напевы моей родины…

И когда Henry, весь красный, усталый, отирая пот со лба, отошел от пианино, – все не сразу заговорили, точно эти чарующие звуки удерживали еще всех в своей власти…

– Какова же должна быть у вас жизнь – там, на юге Франции? – с невольной завистью к этой способности наслаждаться жизнью воскликнула я.

– О, жизнь у нас хороша! Солнце сияет, мы вечно веселимся! Поэзия, искусство, женщины, любовь – что может быть лучше такой жизни? – с увлечением объяснял мне Henry, становясь на колени. – Полюбите меня. А? Отчего? – И он вертелся как волчок, возбуждая общий смех.

Я и не заметила, как высокая блондинка с подведенными глазами подошла к пианино, музыкант взял первые аккорды аккомпанемента:

Прекрасные дни наконец возродятся,

Вот и он, ароматный апрель!

Меня пронизывает трепет любви…

Приди же, мой любезный друг! —

пронеслись и замерли нежные, ласкающие звуки.

И этот музыкальный призыв заставил смолкнуть начавшиеся было разговоры, и Henry затих, присмирел, сидя у моих ног.

Я вся встрепенулась и жадно ловила каждый звук, каждое слово.

Все длились долгие мрачные вечера,

Но уже благоухает сад

И наполняется птицами и розами…

Приди же, мой любезный друг!

И я не могу ему это сказать. Никогда… Все мое сердце зовет его, но сказать… невозможно…

Эти нежные звуки острою болью проникали в душу, и однако я слушала и слушала, вся дрожа, стараясь удержать рыдания, сидеть спокойно, чтобы никто ничего не заметил…

Солнце, твое пьянящее сияние,

Я чувствую, воспламенило мое сердце.

Но еще более пьянит твоя ласка…

Приди же, мой любезный друг!

Все тихо; сетью миллионов звезд

Покрыто бездонное небо,

Когда опускается завеса ночи…

Приди же, мой любезный друг! —

замер в последний раз призыв любви. Я поскорее вышла в коридор и приотворила входную дверь… слезы душили меня.

Струя холодного ночного воздуха освежила, привела меня в себя.

Я слышала за собой шорох женского платья и обернулась: в темноте краснело платье брюнетки.

– Я последовала вашему примеру – тоже вышла освежиться, в гостиной так жарко.

Я подвинулась, чтобы дать ей место у приотворенной двери, радуясь, что все объясняется так просто и легко для других.

А красивая дама продолжала:

– Вы часто здесь бываете? Я в первый раз.

– Я второй. Меня недавно познакомила с ней хозяйка, я снимаю комнату наверху.

– А, так вы студентка? Я тоже недавно кончила Высшую школу.

– Чем вы занимались?

– Латинской эпиграфией. Моя теза была напечатана на счет факультета. Профессора одобрили… – скромно прибавила она.

Это меня заинтересовало. Она говорила по-французски слишком хорошо для иностранки, но француженкой быть не могла: здесь женщины не станут заниматься археологией. Я спросила, откуда она.

– Я румынка, муж тоже, моя фамилия – Васкареско. Он занимается здесь в психометрической лаборатории. Целый день занят. Мне было ужасно скучно одной дома, я и поступила в École des Hautes Etudes. Все-таки на три года были занятия.

Я с любопытством посмотрела на эту красавицу, которая занималась латинской эпиграфией и писала тезу… от скуки.

Прежде развлекались всяким вздором, теперь, в наше время всяческого прогресса – и наука уж не так недоступна.

Нам стало холодно, и, затворив дверь, мы вернулись в гостиную. Румынка посмотрела на часы и извлекла из кресла своего мужа, высокого господина с правильным бритым лицом, что придавало наружность актера. Он сидел неподвижно и, казалось, что-то созерцал, не принимая участия в общем разговоре. Оба они, и муж и жена, своими сдержанными, корректными манерами совсем не гармонировали с остальным обществом, и видно было, что они тут случайные гости. Кларанс стала их удерживать, они настаивали и простились. Около полуночи встали и музыканты, которым надо было ехать далеко на Монмартр.

После их ухода – веселье оставшихся, не сдерживаемое более ничьими посторонними элементами, – разошлось вовсю.

Henry был неистощим: он прыгал, представлял балерину, певцов, певиц – сочинял целые комические сцены, рассказывал неприличные анекдоты.

Все покатывались со смеху.

– Henry, чаша, представьте чашу! – кричала Кларанс.

Что бы это такое могло быть? – недоумевала я и, видя, что все смеются, – тоже улыбалась. Должно быть, это уж что-то необыкновенное, – все очень оживились и хором поддерживали просьбу Кларанс.

Henry ушел за портьеру. Все присутствующие притихли, молча улыбаясь. Кларанс давилась от смеху, закрывая рот платком.

Раздался как будто плеск воды – голос Henry удивительно верно передавал этот звук; потом аханье – как погружаются в холодную воду летом, – страшно и приятно, потом – поцелуи, брызганье, снова плеск воды…

В комнате стон стоял от смеха.

Я ничего не понимала. По-моему, Henry представлял, как жена уговаривает мужа брать холодный душ, а тот боится и не сразу идет под струю холодной воды; она хлопает его по голому телу, целует… Это было, конечно, смешно, но меня еще более смешило безумное веселое настроение присутствующих.

Я попробовала было спросить Кларанс, но та при взгляде на мое лицо закричала:

– Посмотрите, она не понимает, ох-ох-ох…

– Ха-ха-ха-ха-ха…

Мы уже не могли сидеть, а лежали от смеха… кто удерживался за спинку стула, а Дериссе буквально катался по пушистому ковру. Я утирала слезы, как и все, ничего больше не спрашивала, не думала, не соображала… Веселье опьянило меня, голова кружилась.

Я смутно слышала комплименты у Henry, чувствовала, как он поймал мою руку и поцеловал ее при общем одобрительном смехе присутствующих.

Гости стали расходиться; я поднялась по лестнице к себе наверх и заснула как убитая, без всякой мысли