Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

изображение Сен-Бернара…» И много еще в таком же роде говорил старик своим обычным спокойным, ровным голосом, как бы прерываемым легкой одышкой. Досталось тут и Брюсову за то, что он продался власти («еще год тому назад он говорил, что его семья не может существовать без шести миллионов в месяц, а теперь ему нужно, очевидно, шестьсот; и это говорит русский писатель!»), и Белому – за то же, и многим другим.

Я вышла со странным, очень смешанным, но в то же время и несколько более определенным впечатлением, чем после первых двух раз беседы с ним. Первый раз я говорила с Сологубом прошлым летом (в начале) в Доме литераторов и просила его написать что-нибудь в альбом. Ф. К. начал обиженным тоном: «Зачем я буду писать в альбом для Пушкинского Дома? Ни Академия, ни Пушкинский Дом меня не признают: я даже до сих пор не почетный академик, а Пушкинский Дом отказался купить мои рукописи. Я вовсе не нужен Пушкинскому Дому, он меня даже и за писателя не считает…» Тогда я только посмеялась над этим и подумала: мелко самолюбивый, ничтожный и притом неумный человек, потому что умный не стал бы говорить все это незнакомому лицу. Второй раз мы виделись у нас на Блоковском вечере. Я встретила его в первой маленькой зале какой-то любезной фразой и провела в первый ряд; потом за чаем подсела к нему, но так как я была страшно утомлена, то говорила мало. Но все же в удобную минуту навела разговор на альбом, и старик согласился написать. А перед этим, на вопрос его о том, что делает теперь Пушкинский Дом, и мой ответ, в котором я, между прочим, упомянула и об издании «Гаврилиады», – Ф. К. буквально напал на меня: как издавать «Гаврилиаду», произведение скверное, порнографию, которая не делает чести Пушкину и которую его почитатели должны были бы уничтожить, делать этим изданием угодное власти, подпевать ей и т. д. и т. д. …274 И после этого в добрую минуту Ф. К. все же согласился написать в альбом и собрался даже идти ко мне для этого, но потом сказал: «Нет, сейчас поздно, лучше я приду к вам в другой раз и тогда напишу». А еще позже, когда все разошлись, за исключением его, Ахматовой, Верховского, Рождественского, Щеголевой, и после чтения всеми ими стихов Блока, – вернулся опять к Пушкину. Блок не понимал России, и Пушкин не знал, что такое Россия, и не понимал ее. Вот Петра он понимал, но и ненавидел его; он заставлял себя говорить прекрасные слова о Петре, но не любил его. И о России говорил прекрасные слова, не зная и не понимая ее. И в Бога он не верил, потому и Россию не понимал. Вот Лермонтов, тот верил в Бога и понимал Россию – и т. д. И на этот раз старик показался мне чудаковатым. Но сегодня я почувствовала уважение к нему, и за всеми этими чудаковатостями и странностями почувствовала что-то настоящее, свое, большое, простое и мудрое. И странно-поэтичное чувство вынесла от него. Самая комната его мне тоже понравилась275.

А от Сологуба поехала к Петрову-Водкину с намерением оставить ему альбом до моего следующего приезда из Царского276. Кузьма Сергеевич уехал в Москву. Застала только Марию Федоровну277, которая мне пела, а потом пила у них чай. Между прочим, М. Ф. рассказала, что на Пасху она с К. С. отправилась на Смоленское на могилу Блока. Там стоял некрашеный потрескавшийся крест, и могила производила впечатление запустения. На кресте была надпись карандашом: А. А. Блок. Водкин огорчился таким состоянием могилы поэта и через несколько дней пришел на кладбище с красками и кистями, выкрасил крест в зеленую краску, сделал черную надпись (полное имя, фамилию и дату смерти), а на концах креста написал архангелов красками же. Тут присутствовала в это время мать поэта. Но крест этот спустя некоторое время был снят и заменен другим, обыкновенным белым, стоящим и сейчас. Не знаю, как отнесся к этому поступку сам К. С., но М. Ф. была оскорблена за него и с негодованием говорила о жене поэта278.

12 сентября. Сарское [Село]. «Сандомуч» 279. Первым делом побежала к Пушкину. Все-таки он хорош, этот памятник. Но как испорчено все вокруг. И «Бабушкиного» парка совсем не могла узнать. Только Растрелли вечен: все тот же280.

14 сентября. В санатории хорошо: тихо, культурно, приятно. Здесь между прочими – Зоя Лодий, Адрианов, Тарле, А. М. Калмыкова, бедная больная старушка с живыми еще глазами и бодрым духом; постоянная абсонатка281. Такой же постоянный – Д. Айзман, одинокий, какой-то загнанный, молчаливый, дремотный. Он сидит обыкновенно как-то боком на одном стуле, свесившись локтями – на другом; с опущенными вниз или закрытыми глазами, с поникшей набок головой; так же набок свешиваются его волосы и pince-nez: не то думает о чем-то, не то слушает что-то, не то просто дремлет; на редкие вопросы отвечает как бы спросонья; и не знаешь, живет он еще или уже только спит. Унылая фигура. Тарле, пожалуй, самый живой и интересный из всех. Есть еще византинист Васильев, музыкант, композитор, с рыжими бисмарковскими усами и как бы подслеповатыми глазами; чем-то удивительно напоминает мне Паве́лку, но у последнего такие осоловелые глаза бывали только после ужина с коньяком или шампанским, обыкновенно же они были большие, черные, горящие. А профиль носа, усов и выбритого подбородка – похожи282. Очень симпатичен еще старик Прибылев, бактериолог, с честными, прямыми голубыми глазами и бодрым выражением всего лица.

Но мое поэтическое настроение последних двух недель с бессонными петербургскими ночами, которым я в большой степени обязана Верховскому и тому миру поэзии, к которому он опять приобщил меня, – как я и боялась, – исчезло; развеяли его – новая обстановка и, главное, – люди, те «не летающие», со спокойной повестью и чистой совестью люди, за которых так ратовал Сологуб.

Погода, кажется, начинает меняться: мир и тишину солнечных дней осени сменяет ветер, мятежный и шумный последними шумами перед зимой, он гонит перед собой желтые листья, которыми забрасывает и мой столик на балконе, и мою голову, когда я брожу по парку или по аллеям; небо посерело и укуталось тучами; солнце – тускло-молочное в те минуты, когда оно пробивает серую пелену туч. Но главное – по вечерам нет того чудного звездного неба, которое так умиротворяло меня в Петербурге: его