Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

сейчас помог бы нам, т. к. власть наша достаточно умна и, наверное, если не в первые годы революции, то теперь, при попытке возобновления сношений с Западом, прибегла бы к его, конечно, негласной помощи и советам; а Витте был тоже настолько умен, что понял бы, что раз с самодержавием покончено и старого не вернуть – надо прокладывать новую дорогу, и вряд ли отказал бы в своей помощи в этом деле, т. к. сумел бы и тут свои интересы связать с интересами всего русского дела. Конечно, он должен был презирать и законно презирать весь мелькавший перед ним калейдоскоп русских дореволюционных деятелей, от сотоварищей своих по управлению до партийных лидеров, но в большевиках, особенно при их постепенном отрезвлении, он увидел бы государственную созидательную силу, и как бы ни были ему противны основные принципы их программного строительства (в конце концов, в своем целом они, конечно, надолго, если не навсегда, останутся только в программе), он понял бы, что если уж начинать строить новое, то, действительно, со многим старым придется расстаться, между прочим и со старыми симпатиями и антипатиями, а если это новое в конце концов даст благо своему народу, в чем я не сомневаюсь, – то и подавно.

Позже. Когда я проходила сегодня по скверу на Марсовом поле и смотрела на Михайловский сад через Мойку, – мне вспомнился Пушкин:

«Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя…»260

Он не увидел ни того, ни другого; увидели мы, сегодняшние, потому что, хотя рабство и пало давно «по манию царя», но свободным или, вернее, начинающим быть свободным (потому что истинная свобода придет только с просвещением) – мы видим его только теперь. Особенно остро это ощущается в праздничные дни в садах, на улицах, во время гуляний261. Картина в саду была очень хороша. День очень хороший, солнечные пятна на покатом зеленом берегу Мойки, и на нем живописные группы мужчин и женщин в легких, большей частью белых или светлых костюмах. Вдали на площадке мальчики играли в футбол, по дорожкам бегали дети; особенно были ими усыпаны бревенчатый берег набережной и ступени лестницы, спускающейся от павильона к реке. Тут же мальчуганы купались (на обоих берегах). Теперь – это постоянное явление: купающихся можно видеть на каждом шагу: и в Неве, и на Фонтанке, уж не говоря о Карповке, Неве Малой и др. лежащих вне центра города реках. Хуже, что купаются не только мальчуганы, а и довольно возрастные юноши и красноармейцы; они часто забираются на гранитные перила набережной и таким образом превращают и самую улицу в баню.

Идя по скверу, я услышала позади себя: «Voyez, voyez, on se baigne! Et il y a du monde qui regarde! C’est tout à fait comme dans l’Afrique…»262 – или еще где-то, чего я не расслышала, т. к. француз – это был чистокровный, судя по выговору, и недавно приехавший, судя по восхищению, – с любопытством бросился за кусты ближе к воде и там стал смотреть на купающихся, бросив своих двух дам посреди дорожки. Впрочем, дамы тоже приблизились к кустам. Продолжения разговора я не слыхала.

Воображаю, какое сильное своей новизной впечатление это на них произвело и что они напишут во Франции, если только будут писать!

17/VII. В субботу, когда я отправлялась в почтамт отправить письмо, мне вдруг вспомнились некоторые выражения его и пришло в голову, как бы в цензуре, через которую оно, вероятно, пойдет, не придали им того значения, которое я в них не вкладывала. Поэтому, когда у меня не хватило денег для доплаты за лишний вес письма, – я была отчасти довольна, потому что решила подумать до понедельника, но сегодня я его уже отправила, не изменив ни слова: выражения могут испугать только тогда, если не вникнуть в смысл всего; по существу же в том, что я говорила, нет ничего ни противоправительственного, ни хулящего новый строй, о котором вообще нет речи; с этой стороны совесть моя спокойна; а если я свободно высказала некоторые свои мысли – я имею на это право и буду его отстаивать, если придется.

Дойдет ли только письмо? Вот о чем я буду теперь думать.263

22.VII. Заходила сегодня к Кони отнести ему «Писарева»; старик всегда так внимателен ко мне, что я не могла не ответить ему тем же, и Анатолий Федорович, по-видимому, был очень растроган: на прощанье он поцеловал мне руку и опять просил заходить к нему. Бедный, мне сегодня было его как-то особенно жалко.

Но удивительно, как хорошо и просто я себя с ним чувствую. Часто думается: отчего я не познакомилась с ним раньше, отчего пропустила так много интересных бесед с ним. И тут же говорю себе: нет, раньше не следовало; раньше я была не та, потому и отношения ко мне такого не было бы, и, значит, я все равно не получила бы того, что могло давать это знакомство другим; я была слишком глупа и застенчива из‑за моего невероятного самолюбия или гордости – не знаю уж, как сказать, а для сановников, каким он тогда был, хотя бы и либеральных, женщина конфузящаяся и неловкая – не женщина.

И опять я почувствовала сегодня, насколько я не умом, а каким-то подсознательным существом своим принадлежу старому миру, насколько общ и понятен наш язык, наши отношения к внешнему миру, самые ощущения наши; вот что значит вырасти из одного корня, питаться соками одной культуры и быта… В этом вся моя двойственность всегда и во всем, в этом – глубокий трагизм положения: ум тянет в одну сторону, чувства – в другую. Но любить старое вовсе не значит ненавидеть новое264.

3 сентября. Вчерашний вечер наш памяти Блока удался вполне. Вечер был интимный, устраивали его Энгельгардт и я от имени «группы сотрудников Пушкинского Дома», Модзалевского не было, хотя ему и было передано официальное приглашение, и мы об этом не жалели. Публики было для нашего зала много, но все – своя, по билетам: много эрмитажников, наша молодежь со своими знакомыми, кое-кто из литераторов: Сологуб, Ахматова, Муйжель, Н. А. Энгельгардт с дочерью (Гумилевой), знакомые Щербачевых и Д’Орлеак, Щеголев. Участвовали: Верховский («Улыбка Блока»265 и стихотворения Блока к сюите Щербачева), Вс. Рождественский (стихотворение «Памяти Блока»), Стахова и ее ученик из студии (стихотворения Блока), Дорлиак (романсы Сенилова и Гнесина), Щеголева (стихотворения Блока), опять Дорлиак (романсы Щербачева